– Кто же его будет охранять? Я и мой хавас?

– Нет. Этот труд я возьму на себя. Мы сами станем его охранять. Ты спокойно вернешься домой и будешь отдыхать. Я скоро найду место, где арестованного можно надежно укрыть.

– Я этого не потерплю! – упрямо сказал он.

– Ого! Говори вежливее, иначе я велю задать тебе бастонаду! Не забывай, что я сам буду говорить с мутессарифом и расскажу ему, как ты отказывался вершить правосудие. Мы сейчас направляемся в Каранирван-хане. Позаботься о том, чтобы народ, толпящийся на улице, не досаждал нам. Если эти люди не отнесутся ко мне с почтением, какого я требую, то я велю запереть тебя в твою собственную тюрьму и отхлестать подошвы ног так, что ты несколько месяцев не сможешь на них наступить!

Я пригрозил ему, чтобы добиться к себе уважения. Здешний люд любил перса. Если бы мы хоть чуть-чуть дали слабину, то это имело бы самые тяжелые последствия. Однако мои слова не произвели должного впечатления. Киаджи ответил:

– Такие слова тебе незачем говорить! Теперь я довольно наслышан о тебе. Если ты говоришь грубости, то именно ты и получишь наказание!

Едва он сказал это, как моя плетка взвилась и пять раз так хлестнула его по ногам, что он, громко крича, пять раз подпрыгнул. Тут же Оско и Омар схватили его. Халеф вытащил из-за пояса свою плетку и спросил:

– Сиди, мне взяться за дело?

– Да, сперва десять крепких ударов по шальварам. Если кто вмешается, получит свои десять.

Я угрожающим взглядом обвел собравшихся. Никто не произнес ни слова, хотя все вопрошающе переглядывались.

Оско и Омар так крепко прижали киаджи к земле, что противиться было напрасно.

– Господин, эфенди, не велите меня бить! – умоляюще крикнул он. – Я же знаю, что тебе надо повиноваться!

– Знаешь?

– Да, конечно!

– И теперь будешь меня слушаться?

– Сделаю все, что потребуешь.

– Ладно, освобожу тебя от десяти ударов, но не из уважения к тебе, а из почтения к людям, которые здесь собрались. Это самые старые люди в деревне, и не к чему оскорблять их очи мельканием плетки. Поднимись и попроси меня о прощении!

Его отпустили; он встал, поклонился и сказал:

– Прости меня, эфенди! Такого больше не повторится.

Впрочем, по его коварному взгляду я понял, что при первом удобном поводе он отомстит мне. Однако я ответил кротким тоном:

– Я надеюсь на это! Если ты забудешь свое обещание, то лишь себе во вред. Итак, постарайся не мешать нам. Мы отправляемся в путь – сперва поедем к дому Жута, а потом к сторожевой башне, чтобы осмотреть ее разрушения.

– Эфенди, мне тоже надо с вами, но я пока не могу долго ходить, – вмешался Стойко.

– Так садись на лошадь. Мы привели с собой твою каурую.

– Вы…

Он умолк. Его взгляд устремился к людям, стоявшим на площади, а лицо, как я заметил, стало радостно удивленным. Он поспешил к окну и крикнул:

– Ранко! Вы прибыли за мной? Я здесь! Сюда, сюда!

Снаружи остановились шестеро вооруженных до зубов всадников, сидевших на великолепных скакунах. Услышав крик своего предводителя, они погнали коней, расталкивая толпу, затем спешились и вбежали в дом. Не обращая внимание ни на что, они подскочили к Стойко и самым сердечным образом принялись его обнимать. Потом младший из них изумленно спросил:

– Ты здесь, в Ругове? Ты не поехал дальше? Что случилось? Где Любинко?

– Не спрашивай! Если я отвечу, то месть заставит тебя сжать кинжал.

– Месть? Что ты говоришь? Он мертв?

– Да, мертв, убит!

Юноша отшатнулся, выхватил нож из-за пояса и воскликнул:

– Любинко, твой сын, которого я любил, сын моего дяди по отцу, убит? Скажи мне, где убийца, и мой клинок мигом его настигнет! Ах, этот человек носит его кольчугу… Он убийца!

– Стой! – приказал Стойко, окликнув разгневанного юношу и схватив его за руку, ибо тот уже хотел броситься на Халефа.