Во мне заговорило упрямство. «Что же это такое, — подумал я, — какие-то кустари — и ответить не могут по-человечески? Поставили киоск на самом ходу, разбойники».

Я нагнулся, заглянул в окошечко — и сердце мое екнуло. То есть ничего особенно страшного я не увидел, а если честно — не увидел вовсе ничего: темный контур фигуры с втянутой в плечи головой и взгляд. Мне не хотелось бы, чтоб на меня еще раз так посмотрели.

— Ладно, — сказал я быстро, — беру очки. Сколько?

Розовая рука положила на лоточек одни очки и, ловко забрав у меня три рубля, пропала. Я постоял немного, подождал сдачи, потом, пересилив страх, нагнулся, чтобы заглянуть еще раз, но окошечко захлопнулось у меня перед носом. Киоск стоял передо мной глухой, как разрисованный пень.

— Странные, — пробормотал я в растерянности, потом повесил очки на ворот рубашки, как это делают пижоны, и пошел к дому, испытывая сожаление и облегчение одновременно. Сожаление — что деньги пропали так глупо, а облегчение — что я наконец от них избавился.

Войдя во двор, я нацепил очки на нос (сидели они довольно лихо) и принялся рассматривать окна и небо. Что-то потрескивало у меня в ушах, какие-то искры проскакивали по волосам как будто, но скоро я привык и перестал этот треск замечать. Стекла были несколько темноваты, и был у них болезненный вид, но, может быть, это мне просто казалось. Купи я их в обычном табачном киоске, они казались бы мне, наверно, образцом элегантности, тем более что подобных очков я не видел еще ни на ком.

Небо в них виделось мне темно-зеленым, цвета пыльной тополиной листвы, а асфальт был ядовито-желтого, хинного цвета.

Время было обеденное, во дворе малолюдно, похвастаться очками было не перед кем, я сел у ворот на деревянную скамеечку и, скрестив руки на груди, напустил на себя неприступный, высокомерный вид.

Вдруг я услышал чей-то писклявый голосок:

— Ох, дам я ему сейчас, ох, дам|

Я оглянулся так резко, что у меня что-то дернулось в шее. Вблизи от меня никого не было, только на ступеньках подъезда сидел незнакомый мне тихий мальчик и сосредоточенно чертил на асфальте какие-то таблицы. Он изредка поглядывал на меня насупясь, но я сидел неподвижно, и он продолжал чертить.

— Сидит тут, расселся, — застрекотал голосок. Он вился где-то возле моего уха. — Сейчас подойду и дам как следует. Стукну. Один раз стукну, но зато изо всей силы. Чтоб знал. Ох, заплачет тогда, ох, застонет! Ишь, головой завертел. Очки надел… воображала.

Вне всякого сомнения, слова относились ко мне. Я встал, пошел по направлению к мальчику, голосок усилился.

Я снял очки — голос пропал. Пропал и треск и шум, в ушах чисто пел ветер. Дрожащими руками я надел очки — в ушах запищало, как в меленьком транзисторе.

— Ну, поближе давай, поближе.

Еще не сообразив как следует, я подошел к тихому мальчику вплотную, встал над ним, сунув руки в карманы. Он поднял круглые глаза свои, посмотрел на меня испуганно. Он был минимум на пять лет младше меня и раза в два легче весом.

— Бей, бей, — чирикнуло над ухом. — Вот позову отца, он из тебя манную кашу сделает!

— Ты что ж это, — сказал я сурово, — безобразник? Кто разрешил тебе такие слова говорить?

— Я ничего не говорю, — сказал мальчик хриплым голосом и заплакал. — Я ничего не говорю, что я тебе сделал? Иди отсюда!

Смутившись, я отошел от ступенек и обернулся. Тихий мальчик смотрел мне вслед и молчал. Но в ушах моих стрекотало:

— Большой, а дурак! Большой, а дурак! Что, взял? Спасаешься бегством?

Мне стало жутковато, и я поспешил домой. Дома не было никого.