– Да, да, конечно, и папа тоже свихнулся! – парировала Ана. – И весь выставочный комплекс «Андраде» в упор не видит, что их председатель – полоумный!

– Ана, это моё решение. Статуэтки неплохи, я согласна… но живопись ещё незрела. Я не готова её выставлять, – упрямо повторила Эва. – Когда почувствую, что можно, – сама принесу тебе всё, что у меня есть. Обещаю. Но не сейчас.

Ана в упор посмотрела на неё. Эва спокойно выдержала этот взгляд.

– Что ж, как знаешь, – пожала плечами сеньорита Мендонса. – Но запомни: с твоей стороны это страшная глупость! Страшная!

– Не сердись, – Эва примирюще коснулась её локтя. – Я ценю твою заботу. Передай мою благодарность дону Мендонса.

Ана величаво кивнула и, расправив подол платья цвета ванильного мороженого, удалилась в сторону студенческого кафетерия.

– По-моему, она скоро перестанет влезать в свои любимые белые одежды, – тихо сказал Даниэл. – Тебе не кажется, что наша Ана просто глупа как индюшка? И высокомерна до смешного?

Эве так вовсе не казалось. Более того, она терпеть не могла, когда Даниэл начинал вести себя подобным образом. Эва напомнила себе, что Даниэла можно понять: Ана ни слова не сказала об его инсталляциях, на которые автором возлагалось столько надежд. А поддержка всесильного дона Мендонса, председателя общества «Андраде», пришлась бы Даниэлу весьма кстати. Эва об этом знала. Она попыталась промолчать, но Даниэл был настроен на ссору и не дал сбить себя с курса.

– Ты, впрочем, умница, что не отдала акварели на выставку. Я ничего не скажу про твои статуэтки, они вполне добротно сделаны, но живопись, любовь моя, – это всё же не твоё. Ты ведь сама понимаешь, что они беспомощны, вторичны, технически слабы… Себя показывать надо с самой лучшей стороны! Не давай повода над собой смеяться, Эвинья! Поверь мне, я люблю тебя и хочу оградить от неприятностей. Мир искусства очень жесток, а ты слишком наивна…

– Я понимаю, Дан, – грустно сказала Эва. – Я ведь послушалась тебя.

– Но как, однако, ты здорово подлизалась к дону Жантосу! Вот что значит нащупать профессорского любимого конька!

– Даниэл, но это уж слишком! – Эва ещё надеялась всё свести к шутке. – При чём тут коньки?..

– Только не делай вид, что ты не знала! Мало того, что вы с ним почти земляки – он ведь из Ресифи – так у него ещё две диссертации на тему кандомбле! Я ещё вовремя вмешался, иначе вы с ним проговорили бы до глубокой ночи, а все остальные мучились, слушая этот околонаучный бред!

– Отчего же бред?..

– Эвинья, девочка моя! Ты меня просто пугаешь! – рассмеялся он. – Кандомбле – это негритянская секта, и ничего более! Ты же не веришь всерьёз в то, что некое божество спустится с небес, войдёт в своего адепта… как ты говорила – иалориша? – и будет лично разбираться с болячками его тётушки или плохими отметками детей в школе? Ты же не веришь, что если на Рождество кинуть в море черепаховый гребень и вылить флакон духов, то Йеманжа поможет тебе выйти замуж? Эвинья, ты ведь студентка! Современная образованная девушка! Надеюсь, ты хотя бы чёрных петухов не режешь в честь Эшу… или кто их там просит? Чёрт, надо будет в самом деле прочесть эту чушь хотя бы к зачёту…

Эва шла рядом, улыбаясь спокойно и безразлично. Это выражение лица было выучено ею ещё давным-давно, в раннем детстве. Оно называлось: «Не дай маме заметить, что тебе больно». Дона Каррейра никому не прощала уязвимости, и тем более – собственной дочери. Эва не виделась с матерью больше года, но привычка прятать свои чувства никуда не делась.