Только теперь появляется она, решительно постукивая каблучками высоких черных замшевых сапожек. Белая норковая шубка расстегнута, длинное тело в черном коротком платьице профессионально изгибается. До чего хороша чертовка! Впрочем, мордочка не в моем вкусе. Типичное рыльце манекенщицы, загорелое – результат благотворного действия солярия – и бездушное, с надутыми, как шина, губками.

Усаживается рядом, обдав волной острых французских ароматов. Накачалась на тренажерах, помылась в душике, опрыскалась парижскими духами и готова к интервью. Чем не жизнь!

Хмурит лобик, еле заметный под гривой русых волос, и, поиграв унизанными перстнями пальчиками, предлагает задавать вопросы.

Вытаскиваю диктофончик.

Повествует она охотно, сентиментальничая и мусоля детали. О том, как появилась на свет на Дальнем Востоке, в семье военного, как впятером – родители и трое детишек – мотались по огромной стране. Отец менял гарнизоны, она – школы. Окончил службу папаша в маленьком городке, где и осел навек, а она отправилась за высшим образованием в наш мегаполис. В институт не поступила, срезалась на математике, но добрые люди присоветовали обратиться в модельное агентство, дескать, там ей самое место.

Наконец речь заходит о ее знаменательной встрече с Царем. И тут энтузиазм очаровательной вдовушки гаснет, как пламя на ветру: дыма навалом и никаких конкретных фактов. Впрочем, на подробностях я не настаиваю, изредка задаю наводящие вопросы, исподволь подводя к смерти Царя, – и легонько пробую пальчиком. Она тотчас вскидывает бровки:

– А вы из того ли журнала, молодой человек?

Оставив вопросы (подождут), пробую поймать ее на грубую лесть – хавает (и с превеликим удовольствием). Холодные глазки обретают выражение загадочное и игривое. Окидывает меня оценивающим взглядом. Уж не клюнула ли всерьез? А, где наша не пропадала! Перехожу в контрнаступление:

– Не продолжить ли нам знакомство в другом месте?

– И где же? – интересуется кокетливо.

– В ресторане, например.

– А у вас, молодой человек, денег-то хватит заплатить за меня? – зло насмешничает она. И добавляет, помягчев: – Сегодня в семь, в моем коттедже. Записывайте адрес…

Обедаю дома. Гаврош (у нее выходной) кормит меня до отвала. А славно в своей берлоге, ребята, даже если она – махонький закуток в десяток «квадратов»! Можно растянуться на раскладном диване, который к ночи превращается в ложе, закинуть руки за голову и блаженствовать. Со стороны соседей-пьянчуг не слышно ни звука, то ли умотали куда, то ли захорошели.

Капельку передохнув, одеваюсь. На вопрос Гавроша «когда вернусь?» отвечаю неопределенно и отчаливаю.

Пока добираюсь до Яблоневого, голубовато-синий мир гаснет, насыщается темнотой, и фары встречных машин как будто горят ярче. Когда въезжаю в деревушку, кажется, что наступила ночь.

Как оно и полагается по статусу, «дворец» Царя, слегка напоминающий средневековый замок (башенки и шпили), куда внушительнее принцевых «палат». Над ним мерцает звезда. Остренькая, как граненый лучик света, она всегда видна на западе, и почему-то рядом с ней никаких других звездочек не обнаруживается. Одиночка, как я.

После короткой процедуры попадаю внутрь коттеджа. Выдрессированная девчоночка (должно быть, горничная) ведет меня из зала в зал, и моя башка начинает слегка кружиться от мелькания громадных картин в позолоченном багете, статуй, шпалер, рыцарских доспехов, звериных голов и прочих диковин. Впечатление такое, словно и впрямь угодил в старинный замок, и сейчас выйдет сам хозяин в накинутом на плечи струящемся алом плаще… Наконец оказываемся в небольшом помещении, предназначенном, скорее всего, для отдыха и мечтаний. Оно увешано гобеленами, на которых вытканы дамы и кавалеры жеманного 18 века, занимающиеся охотой и галантным флиртом.