И он повел своих людей в дом.

– Какой ужас! – услышала Карла мамин голос. Она обернулась и увидела, что мама смотрит на свою пишущую машинку, лежавшую на тротуаре, там, где упала. Металлическая крышка отлетела, обнажив место соединения клавиш со стержнями. Клавиатура была искорежена, один конец валика отлетел, а колокольчик, оповещавший о конце строки, сиротливо валялся на земле. Пишущая машинка была не настолько ценная вещь, но мама, казалось, готова была заплакать.

Из здания вышли коричневорубашечники и персонал редакции, их подгоняли пожарные. Сержант Шваб упирался, сердито выкрикивая: «Да нет же никакого пожара!» Но пожарные просто вытолкнули его на улицу.

Вышедший Йохманн сказал маме:

– Времени у них было немного, и особого вреда они причинить не успели – пожарные помешали. Кем бы ни был включивший пожарную тревогу, он оказал нам огромную услугу!

Карла до сих пор беспокоилась, не накажут ли ее за ложный вызов. Теперь она поняла, что сделала как раз то, что следовало.

Она взяла маму за руку. Это вывело Мод из минутного отчаяния. Она вытерла глаза рукавом – что было для нее необычно и показало, насколько она потрясена. Если бы это сделала Карла, ей бы сказали, что надо достать платок.

– Что же нам теперь делать?

Мама никогда так не говорила: она всегда знала, что надо делать.

Карла заметила, что поблизости от них стоят двое. Она подняла голову. Женщина была примерно одного возраста с мамой, очень симпатичная, у нее был вид уверенного в себе человека. Карла ее знала, но не могла вспомнить, кто это. Человек, стоявший с ней рядом, был достаточно молод, чтобы годиться ей в сыновья. Он был подтянут, не очень высок, но выглядел как кинозвезда. У него было красивое лицо – чересчур красивое, если бы не плоский, неправильной формы нос. Только что подошедшие смотрели с ужасом, а молодой человек был бледен от ярости.

Женщина заговорила первой, и говорила она по-английски.

– Здравствуй, Мод! – сказала она, и ее голос показался Карле отдаленно знакомым. – Ты меня не узнаешь? Это же я, Эт Леквиз, а это – Ллойд.

Ллойд рос в суровом районе – в лондонском Ист-Энде. В двенадцатилетнем возрасте над ним начали издеваться в школе.

– Со мной тоже так было, – сказал ему отчим, Берни Леквиз. – Если ты самый умный мальчик в школе, к тебе обязательно прицепится какой-нибудь классный шламмер… – Отчим был евреем, а его мать говорила только на идиш. Он-то и привел Ллойда в Олдгейтский боксерский клуб. Этель была против, но Берни все же настоял на своем, что случалось нечасто.

Ллойд научился быстро двигаться и наносить сильные удары – и приставать к нему прекратили. Еще ему расквасили нос, и теперь он не выглядел таким смазливым мальчиком. У него обнаружился талант. Оказалось, что у него быстрая реакция и имеется боевой дух, он начал получать призы на ринге. И когда он решил ехать в Кембридж – вместо того, чтобы стать профессиональным боксером, – тренер был очень разочарован.

Ллойд принял душ, снова надел костюм и отправился в бар для рабочих, взял кружку бочкового пива и сел писать письмо своей сводной сестре Милли об этой стычке с коричневорубашечниками. Милли завидовала ему, что мама взяла его с собой в эту поездку, и он пообещал часто писать ей обо всем происходящем.

Эта утренняя стычка Ллойда потрясла. Для него политика была частью обычной жизни: мама была парламентарием, отец – член муниципального совета, сам он был председателем лондонского комитета Лейбористской лиги молодежи. Но политическая борьба всегда представляла собой дебаты и голосование – до сегодняшнего дня.