Томас принялся расхаживать по комнате, от камина к окну и обратно, сжимая кулаки. Мадлен молчала, однако Томас не мог заставить себя взглянуть в ее сторону.

– Ты должна понять, какую злую шутку сыграл со мной этот несчастный случай! – воскликнул он. – Дело тут не только в физической ущербности. До отъезда в Гонконг я был завидным женихом, богатым, знатным, имеющим много друзей, приводящим в восторг женщин. И внезапно я стал никем. Никем! Я уехал, чтобы выполнить не слишком сложное задание, а вернулся калекой, а тебе известно, Мадлен, как общество относится к таким людям, как я. – Томас горько усмехнулся и, остановившись перед камином, закрыл глаза. – 10 мая 1848 года я стал калекой, и ради чего? Ради чего?! Я не совершил никакого подвига. Не спас ничьей жизни, даже не подвергся опасности, выполняя задание своей страны, выслеживая, а потом и арестовывая преступников, за которыми меня послали наблюдать. Если бы еще я потерял ноги на этой чертовой войне! – На секунду стиснув зубы, Томас продолжал: – А ведь я потерял их по собственной глупости и самонадеянности: странно, что меня вообще не убили. Вероятно, тот, кого наняли меня убить, по какой-то причине не смог этого сделать. Так что мое расследование завершилось безрезультатно. Я так и не смог ничего доказать и никого привлечь к ответу. Смех, да и только...

Томас открыл глаза и уставился невидящим взглядом на ковер. В комнате стало тепло, но Томас этого не замечал. Самым главным для него сейчас была реакция Мадлен, а он так и не отважился взглянуть на нее. Не хватало смелости. Он лишь знал, что она по-прежнему сидит не шевелясь.

– После моего возвращения из Китая все переменилось, – продолжал он, пытаясь не поддаваться ужасу и ярости, охватывавшим его всякий раз, когда он вспоминал об этом. – У меня были очень сильно обожжены ноги, не так сильно грудь, спина и лицо. Большинство ожогов зажило довольно быстро, и шрамы теперь практически не видны. Но я не мог ходить. В начале июля, когда впервые за многие недели сумел выбраться из кровати, я был вынужден проводить часы в инвалидном кресле. Можешь представить, что это значило для меня? Для меня, гордого, надменного аристократа, быть навеки прикованным к инвалидному креслу или, если судьба смилостивится надо мной, после долгих изнурительных тренировок встать на костыли и уже в таком виде появиться перед знакомыми. Жалким калекой... Мне больше не суждено будет познать жизнь, полную чувственных наслаждений, разве что купить их, а мы с тобой оба знаем, что купить и получить даром далеко не одно и то же. И я совершенно точно знал, что ни одна женщина уже никогда не пожелает меня. Как ты сказала, Мадлен, не далее как сегодня утром: «Кому я буду нужна!» Так вот, кому я такой нужен!

Томас в отчаянии закрыл лицо руками, потом опустил их и, не в силах больше оставаться на месте, снова подошел к окну, чувствуя нестерпимую боль в ногах.

– И оказалось, что мои страхи вполне обоснованны, – продолжал он, облокотившись бедром о подоконник, скрестив руки на груди и глядя в окно на сгущавшиеся сумерки. – В течение первых недель после моего возвращения в Лондон обо мне говорили с жалостью и, отдав обычный визит вежливости, старались обходить мой дом стороной. Леди Алисия Дуглас – рафинированная, однако недалекая и вздорная великосветская красавица, за которой я ухаживал и на которой даже собирался жениться, нанесла мне визит. Она не сказала мне ни одного доброго слова, одни вежливые, холодные фразы, ни разу не поцеловала, хотя до несчастного случая мы с ней занимались не только поцелуями. Сидя в плетеном кресле у меня в саду, явно испытывая отвращение к моему увечью, она решительно заявила, что очень сожалеет, но, несмотря на мое богатство и титул, не выйдет замуж за человека, с которым не сможет станцевать на балу вальс.

Мадлен скривилась от боли. Краешком глаза Томас заметил это и повернулся к ней лицом, готовый наконец-то рассказать ей все до конца.