— Пошли, хочу посмотреть, что из этого выйдет. Послушай, Конде, Ландо уж слишком упорно выгораживает кого-то. Видать, это кто-то с большими связями.

— Ты тоже думаешь, что существует мафия?

— А кто еще так думает?

— Один мой приятель…

Сисерон помедлил мгновение и сказал:

— Если мафией считать организованную группу людей, занятую преступным бизнесом, то да, думаю, существует.

— Креольская мафия и семейное производство марихуаны? Не болтай ерунды, Сисерон! И как ты их себе представляешь? Мулаты в белых гетрах, трескающие неаполитанские спагетти тут, на Кубе, в восемьдесят девятом году, когда у нас в дефиците даже томатный соус?

— Да, я болтаю ерунду, потому что на самом деле на кону большие деньги, а травку ту не выращивали в Эскамбрае, и ее не прибило течением к отмели. Ее доставили напрямую в руки тех, кто способен организовать сбыт. Так что мы имеем дело с реальным, хорошо организованным преступным сообществом, готов держать пари на что угодно.

Конде спешил и потому злился на нескончаемый лабиринт переходов и лестниц. Стоило открыть одну дверь, как сразу за ней оказывалась другая. Наконец осталось толкнуть последнюю, в приемную начальника, где за столом сидела Маручи и разговаривала по телефону.

— Красотка, мне срочно надо к вождю племени, — выпалил Конде с порога, подошел к столу и оперся на него сжатыми кулаками.

— Уехал с час тому назад, Марио.

Конде выдохнул и глянул на Сисерона. Потом пожевал верхнюю губу и спросил:

— А куда уехал этот человек, Маручи?

Девушка посмотрела на него круглыми глазами и перевела взгляд на Сисерона. Терпение Конде не выдержало испытания такой длительной паузой.

— Послушай, крошка… — повысил он голос, но девушка перебила его:

— Так ты, значит, ничего не знаешь?

Услышав этот вопрос, Конде выпрямился. Тревожные звоночки зазвенели наперебой:

— Что случилось?

— Там уже вывешено внизу, на доске объявлений… Умер капитан Хоррин. В одиннадцать утра. У него случился обширный инфаркт. Майор Ранхель сейчас в больнице.

Я играл во дворе. Не знаю, почему в тот день не пошел с дедушкой Руфино, и не гонял мячик за домом вместе с другими лоботрясами, и не устроил себе сиесту, как велела мне мама — смотри, какой ты худой, сокрушалась она, наверное, у тебя глисты. Я находился именно во дворе — как раз выковыривал из земли червяков, похожих на глистов, и бросал голым петухам, а те заглатывали их целиком сантиметр за сантиметром, когда старуха Америда прибежала домой, а дверь ее дома находилась в точности напротив нашего двора, вопя во все горло: «Убили Кеннеди, убили этого сукина сына!» В тот день я осознал, что существует смерть и, самое главное, невыносимая тайна смерти. И приходской священник не стал особенно спорить, когда я перестал ходить в церковь, отдав предпочтение футболу, — думаю, потому что я усомнился в его мистических толкованиях границ смерти: моей веры не хватало на то, чтобы принять существование вечного мира, поделенного на небеса для праведников, чистилище для тех, кто ни то ни се, преисподнюю для злодеев и лимб для невинных младенцев. Я не мог принять эту чисто умозрительную теорию, которую никто никогда не проверял на практике, хотя с моей стороны были честные попытки представить себе человеческую душу в виде прозрачного мешочка, наполненного легким газом красноватого цвета и подвешенного к ребрам рядом с сердцем, который в момент расставания с жизнью взмывает вверх наподобие выскользнувшего из рук воздушного шарика. Единственное, в чем я тогда убедился, — это в неотвратимости смерти, в ее повсеместном присутствии в реальности пустоты, которую она оставляет после себя, — было и нет ничего, и сама смерть есть ничто.