– Да. – Лена протянула руку к двери и прикоснулась к потемневшей от времени притолоке, на которой когда-то, очень давно, ножом делали зарубки на том месте, до которого дорос маленький Сережа.

– Его голова была на одном уровне с этим стеклом, – она показала рукой на зеленый квадрат, – а твоя – вот с этим… – и рука скользнула к оранжевому, ослепительному, как расплавленное солнце. – У него были светлые волосы, – проговорила Лена, опустив глаза, – и я подумала…

– Ты подумала, что это был я? – Он взял ее лицо в свои большие руки, и притянул его, и высушил горячими губами неожиданно набежавшие мелкие слезы. – И из-за такой глупости мы с тобой потеряли шесть лет? Целых шесть лет жизни?

– Да, – она кивнула и глупо захихикала, подумав, какой, действительно, она была дурой.

А он не выпускал ее из рук, и втащил в дом, и захлопнул за собой злополучную дверь, и начал срывать с нее все глупое и ненужное, словно сдирал все эти шесть бездарно потерянных лет – кофточку, джинсы, все остальное, – как будто срывал с цветка лепестки, и бросал все это по дороге, отмечая свой путь сброшенной одеждой, как Мальчик-с-Пальчик отмечал путь камешками, и прильнул к ней со стоном боли и узнавания, и Лена поняла, что вернулась домой.

Она заново узнавала его горячие сильные руки, его жадные губы, которые хотели выпить ее всю, от мочек ушей и завитков волос на затылке до маленьких изящных ступней, она заново узнавала все его тело, такое забытое и такое желанное, такое необыкновенное и такое родное.

В ней начало разрастаться живое, горячее, нестерпимое солнце, Лене казалось, что еще немного – и она умрет от этого ослепительного света, который заполнял ее всю, не выдержит этого невыносимого блеска…

Но она не умерла: она полетела в бесконечную бездну, и это было так прекрасно – они летели туда вдвоем, это было бесконечное падение без парашютов и страховочных тросов, прекрасный полет в ослепительный, сверкающий свет, пронизывавший все ее тело…

А потом они лежали рядом, обессиленные, и шептались – слова ничего не значили, но столько смысла и значения было в само́м этом шепоте… Они возвращались друг к другу, заново находили давно потерянное пристанище.

И снова все началось, и опять его ненасытные губы пили ее тело мелкими глотками, жадно и неутомимо, и ей казалось, что перенести это невозможно, что у нее не хватит сил, она не выдержит эту сладкую муку… Но она недооценивала свои силы, и все повторялось снова и снова, и только под утро их обоих настиг сон, глубокий и чистый, как в детстве.

Сергей вскочил и рванул на себя дверь комнаты, которую Матильда Васильевна называла раньше столовой.

Краешек стола был покрыт пожелтевшей льняной салфеткой. Стояли там теткины парадные чашки, чудом сохранившиеся за шесть лет. Вообще, Сергей только сейчас удивился, отчего за такое долгое время дом не ограбили, никто не залез и не вынес все до последней плошки. Очевидно, была у дома какая-то аура, которая отпугивала злых и лихих людей.

Лена, в его рубашке с закатанными рукавами, суетилась у плиты. Оладушки аппетитно скворчали на сковороде.

– Хочешь есть? – спросила она, и Сергей тут же понял, что зверски хочет есть. А еще пить – много холодной воды или сока, а потом большую чашку кофе, очень крепкого и сладкого.

– Я с утра ходила на станцию, но выбор в магазине там не очень, – болтала Лена, – лучше привозить продукты из города…

– Отчего ты не разбудила меня? Съездили бы на машине.

Она хотела сказать, что когда он спал – так крепко, по-детски обняв подушку, – у него было такое счастливое лицо, что она только глядела на него, долго-долго, а разбудить не решилась.