Кровь брызнула струей из раны. Кошка отошла в сторону, и я пополз к пруду с водорослями. Я должен был остановить кровь, если смогу. С помутившимся от боли сознанием я горбился, ожидая тяжести звериного тела на своих плечах, клыков, нашедших мое горло и вытряхивающих из меня жизнь, Как если бы я был гигантской крысой.

Я поднялся на колени и наклонился вперед, моя покалеченная рука погрузилась в жгучую воду, густую от водорослей. Я подумал, что за свою жизнь не раз прежде испытывал боль, но этот ничем не оправданный укус за какие‑то мгновения полностью лишил меня сил. Я упал грудью на смягчившие удар водоросли – и мира не стало.

Сколько я так пролежал – не помню, но вскоре ко мне вернулось смутное сознание, снова заставившее меня ползти. Как я выбрался из пруда к подножию скалы, я не узнаю никогда, но там я понял, что больше не в состоянии двигаться. Кошка до сих пор не прикончила меня. Тем не менее даже повернуть голову и посмотреть, что она собирается делать, было свыше моих сил.

Вокруг стоял жар от красно‑полосатого камня надо мной, и этот жар впитался в мое тело, стал частью огня, пытающегося, казалось, спалить меня дотла, Но забытье, в котором я пребывал только что, ушло, и даже этого убежища мне не осталось.

Моя голова упала набок, камень рассадил мне щеку, и эта маленькая боль усугубляла прочие мучения. Открыв глаза, я не увидел ни пруда, ни зеленых и оранжевых водорослей – только бескрайнее пространство красного цвета, похожее на равнину, огромную, как Безысходная пустошь.

По ней что‑то двигалось, прыжками приближаясь ко мне. Кошка! Я старался двинуть рукой в бессильной попытке защитить себя, неспособной, конечно, хоть как‑то помешать ее атаке.

Но ко мне приближалась вовсе не она, Миеу подбежала ко мне, и в ее пасти качалась подвеска с кошачьей маской, Я ощутил вес ее лапок на моей раненой руке и снова вскрикнул, когда она уронила подвеску мне на грудь. Она лизнула шершавым язычком мою щеку – словно умывала, утешая, испуганного котенка.

Я говорил с ней, и она отвечала мне, но потом я так и не мог вспомнить, что мы сказали друг другу. Но на некоторое время я успокоился, и боль моя стала вполне терпимой.

Затем на равнине красного песка снова возникло движение. Песчинки, словно легкая пыль, облаком поднимались за всадником. Мой брат осадил ориксена, сидя в седле с обычной своей небрежностью, хотя зверь пятился и брыкался, пока всадник сильно не ударил его по голове за уязвимыми ушами.

Он ударил его почти что рассеянно, внимание его было сосредоточено на мне, его губы кривились в усмешке презрительного удивления.

– Слабак! – Он чуть подался вперед, словно желая лучше рассмотреть то, что осталось от меня, и позлорадствовать. – Не мужчина, а вечный ребенок – смирись с тем, что ты есть, и оставь настоящую жизнь тем, кто лучше тебя! – Его смех прозвучал как рев кота, бросающего вызов на бой,

Я не мог сейчас ответить на какой бы то ни было вызов. Он был прав – я слабак, и даже собственное тело отказывается повиноваться мне. Он снова расхохотался и послал ориксена ближе, направляя на меня копье, пока я не подумал, что он собирается совершить поступок, немыслимый даже для самых диких из варваров, – убить своего родича.

Однако он, скорее, пытался подцепить острием копья цепочку подвески, чтобы окончательно и бесповоротно сделать ее своей. Миеу вскочила и зашипела. Тельце ее вдруг сделалось вдвое больше, она ударила по металлическому наконечнику лапой. Она добилась лишь того, что брат резко взмахнул копьем, отбросив ее в сторону кричащей от боли и гнева. Я попытался встать, и брат, продолжая смеяться, уехал прочь. Но кошачья подвеска все еще ему не досталась.

Хотя она по‑прежнему лежала у меня на груди, я увидел, что она в то же самое время поднялась в воздух, пока вдруг не увенчала посох, который мог бы быть почетным знаком какого‑нибудь Дома.