это Кишкин хватал, теперь отпускает, его круглое лицо в улыбке:

— Все вы такие. Пока вашей пайки не тронь, вы ни о чем не спохватитесь.

И уже пританцовывает с пустыми мисками дальше. Вдруг поставил горку на край другого стола и наклонился к сидящим:

— Ребята!..

Его голова над столом и несколько обедающих. К нам лицом: Мантров, стриженный наголо, с номером над сердцем, как у всех, и Р-27, юноша с очень впалыми щеками, с быстрыми сообразительными глазами, необщим выражением лица.

— Ребята! Если батька — дурак, а матушка — проститутка, так дети будут сытые или голодные?

— Голодные!

кричат ему, предвидя забаву. Мантров лишь рассеянно взглядывает, продолжая аккуратно есть. Р-27 остановил ложку, с интересом слушает, как и соседи. Кишкин разводит руками:

— Разделите семь-восемь миллиардов пудов (прим. — "7–8 миллиардов пудов" — настрявший вдолбленный лозунг сталинских 30-х годов о советском обильном урожае) на двести миллионов человек. Сколько получится?

И, обняв миски, приплясывая, исчезает из кадра. Он оставил недоумение. Все считают. Р-27 трясет за плечо сдержанного Мантрова:

— Слышь, Витька, какая простая мысль! Ай да Кишкин! Я никогда не считал. Значит, это будет…

Но Мантров не увлечен, он методично высасывает с ложки жижицу баланды. Р-27 оборачивается к соседу с другой стороны — к Р-863:

— Пан Гавронский!

У Гавронского — удлиненное лицо с тонкими чертами. Он тоже считал. Он говорит почти без акцента, но с затруднением:

— Сорок пудов в год. Два килограмма в день. Даже на ребенка в люльке.

С кривой улыбкой жалости он берет с тряпицы на столе свой кусочек хлеба.

ВО ВЕСЬ ЭКРАН

его ладонь с этой неровно обломленной ничтожной корочкой.

всплеск наглой музыки!

Невозмутимо пилит смычком одутловатый скрипач С-213.

ЗАТЕМНЕНИЕ МЕДЛЕННОЕ.

ба-бам! — оглушительно бьют железом о рельс. — Ба-бам!

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ КРУПНО.

Рука в гимнастерке медленно бьет молотком о висящий качающийся рельс.

На алом восходном небе — черный силуэт зоны: вышки черные по краям экрана, соединенные сплошным забором, над ним — заостренные столбы с фонарями и колючая проволока во много нитей. Черная.

Зона медленно проплывает, как видна она изнутри.

Одна вышка переходит в другую. И снова проволока. Потом полукругло вытянутые верхушки ворот.

Ворота — выше забора. Они — двойные во всю их высоту. Простые, деревянные. Но что-то готическое в них. Что-то безысходное.

Только тут смолкают мерные удары в рельс.

Ворота распахиваются к нам.

А МЫ ОТСТУПАЕМ.

И видна теперь долгая прямая «линейка» — дорога, ведущая сквозь ворота. Ничем не обсажена, голая, меж бараков.

На ней — три тысячи спин! Три тысячи спин по пять в шеренгу! В одинаковых черных курточках с крупными белыми лоскутами, пришитыми меж лопаток неаккуратно, неровно — номера! номера! номера!

МЫ ПЛЫВЁМ

над колонной, как над таблицей логарифмов.

КРУПНО.

Артистическая рука с кисточкой. И одна такая спина. Кисточка кончает выписывать номер: Ы-448.

Человек поворачивается. Он выше окружающих, даже долговяз. Лицо худое. Пока тот же номер ему выписывают над козырьком шутовского картузика, он говорит:

— Гран мерси! Вы очень любезны. Как сказал некий поэт: "Есть еще хорошие буквы — Эр! Ша! Ы!"

За его спиной торопливое движение.

голос:

— Гедговд! Бакалавр!

Ы-448 из-под кисти бросается догонять.