Даже злорадство на лицах: строили сами, сами сожгли, ничуть не жаль.

Кишкин, озаренный огнем, декламирует с преувеличенными жестами:

— Прощай, свободная стихия!

Гори, народное добро!

Соседи смеются.

Лица, лица, Ни на одном нет порыва тушить.

Непроницаемое лицо Мантрова. Он не напуган и не рад. Он вернулся к своему постоянному умному самообладанию.

Но любованием, но волнением озарено лицо старика в блещущих очках, Он щепчет:

— По-хороны ви-кингов!

Сосед:

— Почему?

— Скандинавский обычай. Когда умирал герой, — зажигали ладью умершего и пускали в море!

— Светло-оранжевое торжество победившего пожара. Полнеба в нем.

Крыши нет — сгорела. Невозбранно горят стены цеха — борта ладьи убитых викингов… И ветер гнет огромный огонь — парусом! Облегчение и в музыке. Смертью попрали смерть.

А прораб, путаясь в шинели, шапка на затылке, бежит вне себя перед цепью неподвижных заключенных:

— Что за зрелище? Что вы стоите и смотрите? Подожгли — и смотрите?

Вслед ему на драной рыжей лошаденке едет спокойный старый казах в санях с лопатами.

БЛИЖЕ.

Прораб бежит и кричит:

— Надо тушить! Бригадиры! Мантров! Полыганов! Надо тушить!

Маленький Полыганов (с ним поравнялся прораб). Невозмутимо:

— А как? — тушить?..

Прораб размахивает руками:

— Как тушить?! Вон лопаты разби… разби… раздавайте людям! Снегом засыпайте!

Убежал дальше. Вместо него в кадр въезжает лошадь и голова казаха со щиплой бороденкой, в рыжей шапке (сам казах сидит ниже). До чего ж спокоен казах! — как идол в степи.

Полыганов оскалился (не он ли и поджег?..):

— Что ж, ребята, приказ — лопаты брать. Снег руби — и кидай туда. Кидай.

Над санями. Безучастно разбирают лопаты.

ИХ ЖЕСТЯНОЙ ГРОХОТ.

ОБЩИЙ ВИД

пожара. Уже падает сила огня. Уже стены местами выгорела до земли. И — жалкие мелкие человеческие фигурки копошатся вокруг.

Набирает силу звука — заупокойная месса.

БЛИЖЕ.

О, лучше б их не заставляли! Эти не совместимые с пожаром медленные подневольные движения рабов.

Мы движемся, движемся перед их растянутым фронтом. Они скребут лопатами лед — и бросают жалкие горсти его в нашу сторону, в нашу сторону. Лица их, красные от огня, злорадны и скорбны.

Заупокойная месса!

Маятник. Мы не видим, где он подвешен (над экраном где-то). А низ его очень медленно качается по экрану, самым видом своим обомшелым показывая, что считает не часы. Он переходит в одну сторону, снимая с экрана догорающий пожар, заменяя его скудным выжженным степным летом, которое мы видим через колючую проволоку.

И проходит в другую сторону, заменяя лето пеленой и сугробами зимы (но неизменна осталась колючая проволока).

Качанье. Опять лето.

Качанье. Опять зима.

Последним вздохом умерла музыка.

Последним качанием маятник открывает нам

ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

Снизу вверх по нему медленно движется белая бумага, на которой с канцелярской красивостью выписано

и голос Мантрова, содрогаясь, повторяет эти слова раздельно:

ПОДПИСКА О НЕРАЗГЛАШЕНИИ

Я, Мантров, Виктор Викторович, даю настоящую подписку при своем освобождении из Равнинного лагеря МВД СССР, в том, что я никогда и никому не разглашу ни одного факта о режиме содержания заключенных в этом лагере и о событиях в лагере, которым я был свидетель.

Мне объявлено, что в случае нарушения этой подписки я буду привлечен к судебной ответственности по Уголовному Кодексу РСФСР.

Бумага останавливается на последних строчках.