— Послушай, Марат, по-моему ты сегодня задаешь только глупые вопросы.

— Может быть...

Я и сам чувствую, что покинула меня былая фантазия. Тоня права, не надо говорить пошлости. Лучше молчать. Я пытаюсь обнять ее, она снимает с плеча мою руку:

— Ты можешь посидеть спокойно?

— Могу, отчего же нет...

— Марат, я устала... Понимаешь, устала. Бесконечные хлопоты и потом — эти экзамены. Ты не обидишься, если я уйду?

— Ну, если устала... Конечно, иди.

Тоня чмокает меня в лоб. Я пытаюсь схватить ее за руку, она вырывается и спешит к проходной.

Сижу один. Прекрасно сознаю, что чувства благодарности, которые она обязана выразить москвичу, сейчас куда сильнее ее любви ко мне. Надо поговорить с ней начистоту. По-моему, она больше не любит меня...

Еще раз она пришла ко мне через три дня. Принесла опять виноград и яблоки. Я обиженно молчу и даже не пытаюсь вернуть ее расположение. Она понимает, что я уже догадался о предстоящей размолвке. Она видит, как я боюсь ее роковых слов. Да и сама она их боится. Тоня не может произнести их. Это сверх ее сил. Сначала она жалостливо смотрит мне в глаза, как бы ища прощения, затем начинает плакать.

— Что с тобой?

— Ничего, Марат, просто так. Просто мне жалко тебя.

— Жалость — это не любовь, Тоня,— говорю я.— Жалость — это потеря любви. Мы всегда жалеем, когда что-либо теряем. И от этого порой даже плачем.

— Мы разные с тобой, Марат,— произносит отрешенно Тоня.

— О чем ты говоришь? Опомнись?

— Разные, Марат. Ты ведь ничего обо мне не знаешь... И очень хорошо, что ничего не знаешь. Поцелуй меня, Марат...

Целую ее. И с беспощадной ясностью сознаю, что это наш последний поцелуй. Тоня встает и, всхлипывая, уходит. Я не могу унять дрожь.

— Тонечка! — зову я.— Ты еще придешь?

— Я напишу тебе, Марат!

Через несколько дней я выписался из госпиталя. Ничего нигде у меня не болит, только странная пустота заполнила все мое существо. Апатия невероятная. Не могу смириться, что между Тоней и мной все кончено, хотя понимаю прекрасно — она оставила меня. Единственное желание — узнать, к кому она все-таки уехала, заставляет меня зайти в пединститут. В комнате я застаю Олю. Увидев меня, она испуганно суетится:

— Ой, Марат! А я собиралась пойти к тебе!

— Зачем?

— Ну, сказать о Тоне и передать вот это.

Оля достает из сумочки письмо и подает мне. Разворачиваю листок, читаю:

«Маратка, милый, прости! Я перевелась в московский университет и уехала отсюда навсегда. Я уже говорила тебе о болезни мамы и о путевке в Сочи. Но я тебе не сказала, что тот самый человек устроил мне перевод из хурангизского института в московский университет! Я уезжаю в Москву. Это моя судьба. Но ты не отчаивайся, мой милый, мой родненький. Другого такого, как ты, у меня никогда не будет. Я оставила тебя, но я люблю тебя и буду любить всю жизнь. Просто, как я поняла, любовь и судьба — вещи совершенно разные. Ты понимаешь меня, милый? Поверь, что я никогда не смогу полюбить человека, который старше меня почти на тридцать лет. Но и с тобой у меня не будет счастья. Разные, разные мы...»

С трудом сдерживая нервную дрожь и горечь потери, я положил письмо в карман гимнастерки, попрощался с Олей и пошел на вокзал. До отправления поезда было еще много времени. Я ходил по перрону и смотрел в сторону нашего авиагородка. И думал о том, как долго еще мне служить.

Часть вторая. Трудный грунт

1.

Ашхабад строится.

Над низкими кварталами времянок маячат башенные краны, тут и там вырастают стены зданий и жилых домов.