— Надо набраться терпения, иного выхода у нас нет… Я уверен, это недоразумение, страшное недоразумение, все выяснится. Если бог смилостивится над нами, Низамеддин вернется еще к рассвету. Может, его заподозрили в чем-то, а может, кто-то оклеветал его. Они допросят его, дознаются истины и отпустят. Он ни в чем не виноват. Да и что такое он мог сделать? Мой сын честный человек, он, как и я, предан престолу. А я верно служил еще его величеству Амиру Тимуру и его величеству Мирзе Шахруху. В чем могут упрекнуть старого мастера? И разве сын мой способен пойти против царской семьи? Я и сам уже ничего не понимаю. Здесь явная ошибка, и правда откроется. Низамеддина освободят.

— Мне говорили, что между Низамеддином и Худододбеком вышли какие-то неприятности, — рыдая проговорила Масума-бека.

— Не говори глупостей, жена. Худододбек друг твоего сына, он благородный юноша. И он сын моего бесценного друга устада Кавама. Не могут они совершить ничего дурного. Господин Кавам — мой учитель… Нет, нет, не мог Худододбек причинить нам такое зло. Если они и поссорились, так ведь за такой пустяк не бросают же в Ихтиёриддин. Пусть только рассветет, я тут же пойду к почтеннейшему Каваму, посоветуюсь с ним. Никогда не отказывал мне он в поддержке. И сейчас поможет. Его высоко ценят во дворце.

— Но устад Кавам здешний, гератский, а мы, а наш род… — Ну и злой же у тебя язык, никогда не смей говорить так. Это грех, — гневно прервал жену Наджмеддин. — Хорасан и Мавераннахр под одним знаменем, и мы всегда верно служили его величеству. В наши сердца, в сердца зодчих и творцов, никогда не закрадывалось даже тени сомнений. А уж устад Кавам и подавно не знал и не знает их.

Масума-бека замолчала.

— Конечно, то, что Фазлуллах не дал заглохнуть в сердцах своих приверженцев извечной ненависти и злобе и они с упорством добиваются своего, не может не разгневать сильных мира сего. Да сохранит всевышний великого владыку, поскорее бы затянулась его рана. Тогда воцарятся мир и спокойствие, тогда и горе развеется. Ну и пусть наши деды были связаны с Хурдаки Бухари, к нам это касательства не имеет. Я доказал это своей беспорочной службой, своей преданностью престолу. Устад Кавам это знает. Да и все знают.

Бадия, в просторном, длинном, до пят, платье, сидела рядом с отцом. О, если бы она могла облачиться в одежды брата, стать отважным воином, таким, как девушки из легенд, и рубиться в Катванской степи. Мчаться бы ей с обнаженным мечом, и уж не промахнулась бы она, опуская его на головы мучителей, забравших ее брата, ввергнувших в горе всю их семью. Ведь она уже не ребенок, ей семнадцатый год.

Как хотелось ей поддержать и одобрить несчастного отца. Почему, почему не родилась она мужчиной?

Гнев сжигал ее душу, гнев против тех, кто в мгновение ока превратил их дом в обитель печали, обездолил отца и мать. Неотрывно глядела она на следы грязи, оставленные сапогами стражников на ковре.

Люди шаха увели ее брата. Как они грубо обращались с ним, как толкали его, скрутили ему руки. Безжалостные «вояки» обращались с ним, как с животным.

А Низамеддин даже не сопротивлялся. Его связали, как связывают барана, когда волокут его на заклание.

Масума-бека сидела в передней и горько рыдала, не спуская, глаз с распахнутой калитки. Раскрыв ладони, она горячо молилась: «Господи, облегчи мне горе мое. Сохрани, господи, мое дитя. Пусть оставшиеся мне дни не станут для меня мучением».

Бадия поднялась и направилась к калитке.