– Что, неспокойное место?

– Временами. Наших трогать боятся, а между собой часто дерутся, бывает, и до стрельбы. В двадцать два по местному мы закрываем шлюз и до восьми утра никого не пропускаем, имейте в виду.

– Понял, спасибо.

Кантина станции носила оригинальное название «На задворках рая». Возле её двери был вывешен большой лист флимсипласта – местного аналога бумаги – с отпечатанным голографическими чернилами, дающими объёмный эффект, объявлением:

Чародей с гитарой. Песни, хорошо вам знакомые, песни, которые вас удивят

Три выступления, только 10, 11, 12, начало в 1900

Посмотрим, посмотрим, что за чародей, подумал я, открывая дверь. Зал кантины имел полуцилиндрическую форму и довольно большую высоту, что я, правда, понял не сразу. Над входом нависал кольцевой балкон, подвешенные под ним лампы достаточно хорошо освещали столики этой части, дальше полумрак сгущался, рассеиваемый пятнами света от абажуров над столиками. Полукруглая сцена располагалась в центре дальней, плоской стены между барной стойкой и панелями торговых автоматов. Места для музыкантов вдоль стены пустовали, а у края сцены на высоком стуле восседал исполнитель. Что за инструмент был в его руках, точно определить с такого расстояния вряд ли кто-нибудь бы смог. Привычная семиструнная, такая же, как у бреганца Саввы Темника? Или с восемью струнами, на какой играют забраки, а вслед за ними и большинство человеческих видов Галактики? О шестиструнной испанской и бардовском «дредноуте» со спаренными струнами они, насколько мне было известно, не слыхали. Менестрель, как на средневековый лад почему-то называли здесь исполнителей авторской песни, пел что-то задушевное на не совсем понятной мне форме базик. Вдобавок, довольно сильно мешала, не идеальная, мягко говоря, акустика зала. Хоть бы явное эхо потрудились заглушить, а то название употребляют латинское, «место, где поют», а нормальных условий для музыки чаще всего не обеспечивают.

– Старинный язык придаёт особое очарование, не правда ли? – прошептал Агебас.

– Мне он не родной, я его с трудом понимаю, – ответил я.

– Пойдёмте вот туда, где наши, – старший механик указал в направлении автоматов, там я разглядел расставленные дополнительные стулья. Среди них имелись и несколько незанятых. Увидев нас, техники и свободные от дежурства пограничники пересели, освободив пару стульев возле прохода. Отсюда видно и слышно стало гораздо лучше. Бард был худощавым человеком с длинными, до плеч, волнистыми тёмными волосами. Именно волосы не давали разглядеть его лицо: сидел он вполоборота, да ещё и склонив голову к инструменту. Наверное, поэтому так глубоко и проникновенно звучал его голос. Одет он был совершенно не в духе виденных мной ранее эстрадных исполнителей, а, скорее, как обычный космонавт. Распахнутая тёмно-синяя куртка со множеством карманов, рубашка из толстотканого некрашеного полотна, серые свободные брюки и тяжёлые башмаки на комбинированной застёжке. Но, всё же, что такое знакомое напоминает мне его исполнение?

Ответ пришёл буквально через несколько минут, когда певец, сделав очередную паузу, чтобы глотнуть из высокого стакана, вновь тронул струны и как-то особенно задумчиво запел:

Не сразу понял я, что песня звучит… по-русски! А бард приподнял голову, я увидел его крупный нос с горбинкой, и подозрение превратилось в уверенность.