|
Если с кем-то переспать, чтобы переломить хребет моей любви, то с тобой. И, когда подумал, то представил тебя… И вдруг понял, что я тебя хочу такую, какую представил! Я испугался этого, безумно испугался! Это ж была просто мысль, голая мысль… Но стоило тебе замаячить у меня перед глазами, как я уже не смог выкинуть тебя из головы. Это сделалось как наваждение — я думал о тебе, и меня не волновало, о чем мы будем говорить, как будем проводить время. Единственно, что мне виделось — это как… ну, как все происходит! Я любил Катьку — и хотел тебя! А сейчас я хочу тебя ещё больше, чем прежде! И не могу я с этим разобраться! Когда у нас возник разговор, что и тебе, и мне хочется поглядеть на похороны, а я уже присмотрел эту квартиру, то я подумал — вот оно! Может, и сегодня получится — а может, после того, как мы проведем вместе несколько часов, мы все равно в ближайшие дни… Нет, не буду врать. Я думал об одном. Я представлял, как здесь, в этой квартире, я валю тебя на пол, срываю с тебя одежду, сразу, как только процессия исчезнет в крематории… Потому что я знал, что в этот момент захочу тебя ещё больше! Как ещё больше захотел тебя, едва положив трубку, когда ты сообщила мне о смерти Катьки! Твой голос, твои слова, они и обжигали меня, и царапали, и вонзались в меня — действительно как иголки, мне даже не было жутко, не было отчаяния, у меня будто разом все отшибло при этом известии — и, когда я положил трубку, я ещё больше тебя захотел, до безумия, словно только ты могла вылечить этот ожог, и одна мысль, как я вхожу в тебя, целую твои губы, твою грудь, одна эта мысль, и одно то, что я это видел ясно-ясно, как это может быть — одно это меня исцеляло, и вместо ожога наступала прохлада! Я стоял, держал трубку телефона в руке, из трубки доносились короткие гудки, и чувствовал себя таким обессиленным, будто все между нами произошло на самом деле, будто эта трубка, в которой только что звучал твой голос, ещё хранила тепло твоего тела. И не могу тебе передать, какое отчаяние на меня нахлынуло, когда я понял, о чем я думаю — в такой момент!.. Вот, — Стасик сел на пол и закрыл лицо руками. — Теперь ты можешь меня презирать. Все равно у тебя не получится презирать меня так сильно, как я презираю сам себя!
Вика взяла бинокль, отвернулась к окну, некоторое время смотрела на кладбище. — Пока ничего, — сказала она после паузы. — И с похоронами этого «крутого» какая-то заминка. Все остановились и чего-то ждут. Интересно, чего?.. Расскажи мне, как у вас это было с Катькой, — проговорила она тем же тоном. — Зачем тебе? — глухо проговорил Стасик. — После всего, в чем я сознался… — Именно, что после всего. — Мы… — Стасик опять поперхнулся и замолк. — Ты не знал, о чем со мной можно говорить? — осведомилась Вика, продолжая глядеть в бинокль. А ты исповедуйся. На всю катушку, по полной программе. — Чтобы тебе стало совсем противно? — Нет. Ты ведь хочешь, чтобы тебя лучше понимали? Сколько раз за это время ты произнес «понимаешь», «ты пойми»… Давай я буду учиться тебя понимать… Кстати, что ты говорил насчет того, что у нас может быть такая же квартира? — Так, сболтнул, — проворчал Стасик. — Мне так хотелось хоть чем-то тебя зацепить… Я готов был что угодно тебе пообещать, лишь бы ты… Ну, хотя бы посмотрела на меня не только как на друга. — А кто тебе сказал, что я гляжу на тебя только как на друга? Кто тебе сказал, будто я вообще гляжу на тебя как на друга? — Ну… по-моему, это очевидно. Иначе бы ты не пошла со мной. — Если бы не относилась к тебе как к другу или если бы боялась, что ты можешь меня трахнуть? — И то, и другое. |
