У него в оригинале владыки скрипели не зубами.

Исправить опечатку в слове «облажающая»? Ни за что. Она имеет шанс проскочить мимо корректора. Книга выйдет в свет, и я получу удовольствие. Наверное, только я — больше никто не заметит.

Золотарь! Ты полный придурок!

…шевелись!

Ботинки. Шарф. Старая дубленка. Надо взять денег. Санитары, врачи, медсестры — свора вымогателей. Тут десятка, там сотка. Тысячи за операцию. Капельница за свой счет. Наша бесплатная медицина — самая дорогая в мире. Ну не самая, это я вру. Но если сравнить мою зарплату со ставкой редактора в каком-нибудь «Baen Books»…

Кепка.

Наличности дома было в обрез. Цапнув НЗ — три сотни долларов, отложенных с лета — я вылетел на лестничную клетку. Там копошилась тетя Паша — хмурая, вечно простуженная уборщица. Подъезд скидывался по «пятаку» с квартиры, арендуя ее на месяц.

— Доброе утро!

— Здрасте, теть Паш. Извините, я очень спешу…

— Ага. Я уже.

Освобождать лестницу она не торопилась. Стояла на карачках, елозила тряпкой. Одна ступенька, другая; третья… Прыгать через нее? Я не кенгуру. А тетя Паша — тот еще барьер. Подберут меня внизу, свезут в реанимацию за казенный кошт. Сэкономлю на такси.

Паника отступила на заранее подготовленные позиции. Ее место занял юмор — черный и вонючий, как гуталин.

— Тетя Паша! Дайте пройти!

Ей следовало играть в театре. Вы бы видели, с каким кряхтением она поднялась, вытерла трудовой пот, как посторонилась, обдав меня презрением… Будь я режиссером, велел бы ей хлестнуть негодяя тряпкой — и аплодисменты обеспечены. Но я не был режиссером. И сын мой ждал в больнице.

Улицу я пролетел галопом.

— В неотложку!

— Пятьдесят гривен.

— Сорок!

— Сорок пять и поехали.

— Быстрее!

Быстрее не получалось. Центр встал. Одна пробка рассасывалась, другая возникала. Я уже пожалел, что отказался от метро. Не надо было торговаться с таксистом. Выиграл пятерку и сглазил поездку. Это рефлекс — не соглашаться на сумму, которую водитель назвал первой. И никогда не требовать включить счетчик. Дороже выйдет.

Мысли жужжали мухами, нелепыми в феврале. Намекали, что жизнь продолжается. Фортуна незлобива. Расслабься, мужик, обойдется, заденет легким испугом…

В кармане зазвонил мобильный.

— Да, слушаю!

— Золотаренко Александр Игоревич?

— Да!

— Ваш сын в больнице.

— Знаю! Он жив?

— Он в реанима…

— Я уже еду!

— Хорошо…

Похоже, на том конце удивились. Голос другой, визгливый. Первый говорил сочным басом. Что у них там за бардак? Звонят по два раза… А мне каково? Снова услышать: «Ваш сын…» — и ждать самого страшного.

Если позвонят еще — ей-богу, пошлю матом.

В дрожащих лужицах плясало солнце. У машин «Скорой помощи», расстегнув куртки, курили водители. Двое санитаров, судя по ухмылкам, из морга, клянчили сигаретку. Без особого успеха. Один качнулся наперерез Золотарю, рассчитывая на акт милосердия, но Золотарь мотнул головой — не курю! — и прошел, считай, пробежал мимо.

Он уже жалел, что оделся так тепло. Февраль дразнил намеком на весну. Все гадали, продержится солнышко до марта — или ждать похолодания. Заключали пари, спорили; сыпали примерами из прошлого.

Золотарь числился в скептиках.

Он остановился, желая успокоить сердце. Напротив, в больничном саду, пустом и черном, совершал моцион качок в спортивном костюме.