А Осип ни о чем не думал, просто шел и вдыхал запах тополиных липких почек — тополя распускались, выпускали наружу из зимнего плена свободные цветы и листья, и хотелось вволю надышаться запахом света, в запас.

Подошли к берегу. Перепрыгнули через бетонный парапет. По наклонной бетонной трещиноватой дамбе спустились к воде. Лодка плыла в их руках, как прозрачная чудовищная стрекоза.

— Опускай, братцы! — сказал Кузя. — Прибыли.

Очень осторожно они опустили лодку на прибрежные камни.

— А раки здесь водятся? — спросил Белый и поежился. Речной свежий ветер вздувал рубаху, расстегнутую куртку продувал насквозь.

— Тю! — крикнул Кузя. — Раки! Сунул Грека в реку руку! Рак за руку Греку…

— Цап!

— Не цап, а — херак!

— Як, як!

— Пацаны! Кончай базар, — шумнул Культпросвет. — Спускай на воду! Всем кавалерам снять башмаки и шляпы с перьями! Рюкзак — в лодку — бросай!

Разулись; закатали штаны.

— Культ, тебе хорошо, ты в шортах.

— Я предусмотрительный. Давай! Сюда! Осторожнее! Камнем не прорви!

По берегу в изобилии валялись острые, сколами, белые камни, покрытые зеленой тиной.

Лодка уже качалась на воде. Парни побросали обувь в лодку. Держась за борт, первым влез в лодку Кузя. Она заметно осела.

— Кузя, ну ты и могуч, ты гоняешь стаи туч…

— Прыгай! Больше дела, меньше слов!

Прыгнул, высоко задрав ноги, Белый.

— Ну, Белый, ты пушинка! Она тебя даже не чувствует! Ты весишь как таракан!

— Почему «как»?

Осип тоже был легкий и худой. Лодка, с гребцами внутри, обрела достоинство и величие настоящего судна.

Культпросвет, прищурившись на солнце и посвистев фальшиво-весело, погрузился в лодку последним.

— Капитан последним садится на борт и последним покидает корабль, — философски изрек Белый.

— А я разве капитан? — удивился Культпросвет.

— А то кто же?

— А я думал, я — харизматический лидер.

— Хариз… еще раз! Не понял.

— Хочешь сказать — не расслышал?

— Я не глухой!

— Да, ты не глухой Бетховен.

Хохотали.

Лодка отплывала от берега, будто нехотя; будто медленно, нежно разрывалась живая пуповина-паутина между нею, изделием рук человеческих, и водой, стихией, куда она впервые отправлялась в плавание, это значит — в жизнь; и лодка, так же, как и человек, не знала — сколько она проживет, а быть может, много жизней, и много раз будет вот так же от берега отплывать; а может быть, всего одну, да и то короткую. Так же, как человек, лодка дрожала и тряслась при рождении, при спуске на воду жизни; и, если бы могла, она бы, как человек, кричала — от ужаса жить и от радости рождаться. Ее острый нос, состоящий из двух крепко связанных молодых осинок, точно, подрагивал. Дрожали и складки целлофана — от ветра, от напора волны. День был ветреный, не так чтобы очень. И ветер шел с юга теплый, накатистый, упругий. Там и сям на стрежне взлизывали синий воздух «беляки». Человечьи руки направили лодку на северо-восток, и чей-то голос произнес над ней: «Курс норд-норд-ост!» — и лодка это слышала.

Да, слышала, потому что дрожала всей шкурой, как зверь; и плевать на то, что шкура была искусственная, она-то была настоящая.