Солнце ушло. Ветер, насмешник, сильнее задул. Лодка накренилась и черпнула бортом воду.

— Ух ты, — выдохнул Кузя.

На целлофановом прозрачном дне валялась старая детская кастрюлька. Кузя принес: на всякий случай, воду черпать. Раньше в кастрюльке Кузина мама варила яйца.

— Пальцами и яйцами, — сказал сквозь зубы Кузя, бешено вычерпывая воду, — в солонку не лазить.

Осип греб, а ему казалось — он делал вид, что греб. Он хорошо видел, как белеет лицо Культпровета, будто он накурился до одури и сейчас перегнется через борт и сблюет.

— Ребята, раздевайсь, — тихо сказал Культпросвет. — И прыгай, ребя!

— Я те прыгну, — мучительно выдавил скрюченный Кузя; кастрюля в его руках металась вниз-вверх, вниз-вверх.

— Дыр в лодке нет, — угрюмо сказал Осип, наворачивая веслами. — Без паники.

Мочальный остров был уже совсем близок.

Осип прищурился. Ой нет, далек.

Солнце на бешеный миг выскочило из-за туч и буйно заплясало на серой мертвой воде.

— Вода мертвая и живая, — мертвыми холодными губами вылепил Кузя, — мертвая и жи…

— Давай-давай, — мрачно бросил Осип, задыхаясь, работая веслами, — еще про Иванушку-дурачка нам расскажи.

— Не, — губы Культпросвета тряслись, — лучше про царевну-Лебедь.

— Царевну-Лебядь? Белять?

Лодку мощно сносило. Вода как взбесилась, волокла ее беспощадно, играла с ней, прозрачной дурной игрушкой, куриной косточкой, дохлой щепкой.

Играла с людьми, непрочно, мимолетно сидевшими в ней.

— Пацаны, — Культпросвет закусил губу и стал совсем цвета простыни, — нас мимо тащит. Ну мимо Мочалки несет! Сто пудов!

Осип уже ничего не говорил. Взмахивал веслами и вонзал их, два деревянных ножа, в серое плотное масло воды.

— Господи, — сказал Кузя. — У меня руки онемели вообще.

— Господи? — спросил Культпросвет. — Где тут Господь?

— На Мочалке Он сидит, — зло сказал Осип, махая веслами, — ждет не дождется.

— Блин, — сказал Кузя и кинул на слюдяное дно лодки кастрюлю, — здесь же течение! И ямы, ямы! Засосет.

— Лес, поляна, бугор, яма, — прошептал Осип. — Обрыв, взрыв.

Лодка осела в воду уже до странных смешных бортов, сработанных из тоненьких древесных стволишек. Круглые глаза Кузи видели только кастрюльку. Косые прищуренные злые глаза Осипа — только воду и весла. И только Культпросвет видел все.

Он видел, как они, не успев стащить с себя джинсы, прыгают в воду. Как плывут, переругиваясь, отплевываясь, дрожа от охватившего и снаружи и изнутри холода. Как ноги все тяжелее, медленнее, потом очень, страшно, дико медленно и сонно и обреченно, шевелятся под водой, наливаясь черной чугунной кровью. Как все бессильнее, беспомощней взлетают над поверхностью реки руки.

Как Кузина голова ныряет в воду, потом опять поднимается над водой, и глаза у него как у рака, и волосы стоят как рачьи усы, и он уже рак, а не человек. И черный рачий страх в его глазах, а потом, внезапно, подводная рачья усмешка. И потом — рачье темное, тинное равнодушие. К серому воздуху. К серой воде. К серому недосягаемому острову, так и оставшемуся мечтой. Ко всему. И даже к тому, чего нет и не было.

Как Кузя, вместе с руками его, ногами и головой, весь скрывается под водой, и ни пузырька, ни всплеска, ни ряби, ни кругов: ни горя, ни радости.