— Извини, — огородник на всякий случай отстранился.

— Час очищения настал, дети мои! — завопил Тращбог. — Я отсылаю вас в сокровищницу! Я отсылаю вас к отцу!

И толпа оглущающе завопила в ответ:

— Благословения! Благословения!

Мужчины и женщины спешно раздевались и падали на колени лицом в землю. Трашбог вытащил из складок хитона баллончик с аэрозолью и принялся опрыскивать благословляемых. В воздухе, перебивая застарелую вонь, разнесся одуряюще резкий запах.

— Вы вновь обретете силы, дети мои, — говорил Трашбог, прыская во все стороны аэрозалью.

— Мы сделались жмыхами, — шептала старуха, становясь на колени подле Генриха. — Но боженька нам вернет жизнь, боженька нас спасет…

Благословленные уныло, на одной ноте затянули песню:

— Мистер Одд! — окликнул кто-то Генриха.

Бизер оглянулся. Среди людей, торопящихся раздеться и получить благословение, он увидел Холиншеда. Тот был в знакомой майке с надписью "Love" и широченных шортах.

— Мистер Одд, как я рад! — бормотал Холиншед, пробираясь к Генриху. Вот уж не ожидал вас здесь встретить! Но рад! Рад! Ведь я хотел у вас там остаться. Но не вышло. Уж коли душу здесь продал, там не накушаешься.

— Почему вернулся? С женой не поладил?

— Ах, нет, нет! Супруга у меня женщина достойная. С ней, конечно, тяжело. Всякие правила дурацкие: то не делай, этого нельзя. Но дело даже не в этом. А вернулся потому, что срок мой пришел. Чувствовать стал созреваю. В вашу землю для воскрешения не ляжешь. Скудная у вас земля. У вас ложиться — только помирать. Здесь должны меня прикопать, на родных огородах, здесь я воскресну! — И он торопливо принялся стаскивать майку.

Мальчик лет десяти бухнулся на колени рядом со старухой, вытащил из кармана самодельный, вырезанный из картона складень, развернул и угнездил в бетонных обломках. Внутри каждой половины помещалась новенькая, не оскверненная прикосновением пальцев иконка с лицом Трашбога. Обметанными болячками губами мальчик бормотал молитвы и целовал складень.

А благословленные тесною толпой, нагие и счастливые, шли мимо. Первые уже выходили из Клеток через каменную арку. И голоса их, безустально повторявшие несколько строк, набирали силу. И Генрих… Нет, не Генрих Одд перворожденный, а тот, второй, проросший сквозь его разум как мощный сорняк (или как невиданное древо) вдруг потянулся к идущим, и великая любовь переполнила его. Он увидел не жалкие тела, а несбывшиеся жизни уходящих, их угасшую любовь, их убитую способность создавать, все не построенные ими дома, невыращенные деревья, ненаписанные книги, нерожденных детей, неспетые песни. Все это ореолом окружило толпу, и Генриху невыносимо захотелось быть среди идущих, потому что он понял: все еще может сбыться.

Он спешно сбросил свой черный костюм и упал на колени. Струя аэрозоля ударила ему в лицо. На секунду он оглох и ослеп, а потом почувствовал внезапную легкость во всем теле. Он поднялся и пошел. Рядом с Генрихом очутилась девочка лет пятнадцати с худыми острыми плечами и едва обозначившейся грудью. Светлые волосы на висках торчали ежиком, отрастая после посещения мены, зато сзади длинные пряди спускались почти до талии, ветер трепал их, и они плескали Генриху в лицо. Он положил руку девушке на плечо. Рядом с ним шла Золушка, так и не ставшая принцессой. Как тысячи других до нее.

тянули уже изрядно охрипшие голоса.

— Мы уснем и будем долго-долго спать, — прошептала девушка счастливым шепотом.

— "Какие сны в траншейном сне приснятся,

Когда покров чувств огородных снят?" — отвечал Генрих.

Эти слова его отрезвили. Чувство восторженности мигом пропало.