— Во что бы то ни стало.

— Очень хорошо; таким образом, вопрос значительно упрощается. Я обещал вам говорить откровенно, слушайте же меня внимательно. Вы не рассказали мне ничего; следовательно, я не поверенный ваш и не сообщник, и сохраняю относительно вас свободу действия, — вы это признаете?

— Вполне.

— Единственное, что, по моему мнению, движет вами, — это желание отыскать женщину и похитить ее… Нет-нет, не прерывайте меня, — поспешно добавил флибустьер, протягивая к Филиппу руку. — Следовательно, причина эта — любовь, то есть страсть, а страсть не рассуждает, она увлекает и часто толкает на погибель тех, кем овладела. Вы видите, что я рассуждаю холодно и логично, потому что дело это слишком серьезно и требует всех усилий нашего ума и воображения.

— Продолжайте, продолжайте, друг мой; я не пропускаю ни слова из того, что вы говорите.

— Итак, отсюда я заключаю: командование экспедицией должно быть предоставлено одному мне; я должен иметь право действовать всегда и во всем по своему усмотрению. Вы поклянетесь вашей честью, что будете во всем повиноваться мне. Подумайте, можете ли вы дать мне такую клятву? Говорите, я слушаю вас.

— Монбар, — серьезно ответил Филипп, — я признаю справедливость всего сказанного вами. Клятву, которую вы требуете от меня, я дам вам не колеблясь… Клянусь честью повиноваться вам во всем, не требуя от вас отчета в ваших поступках!

— Я вижу, что не ошибся на ваш счет, Филипп, и что вы именно таков, каким я вас считал. Будьте спокойны, друг мой, я не употреблю во зло власть, которую вы мне даете, а напротив, использую ее к нашей взаимной выгоде, потому что, может быть, даже больше вас я желаю, чтобы наши усилия увенчались успехом. Итак, вот что мы сделаем. Вы говорите, что у вас есть необходимые бумаги?

— Есть.

— Поищите, не найдется ли среди этих бумаг такой, которая обеспечивала бы высокое положение.

Филипп встал, отпер ключом, висевшим у него на шее на стальной цепочке, сундук, стоявший в углу каюты, и вынул оттуда кучу бумаг, которые начал внимательно проглядывать.

— Кажется, я нашел именно то, что нам нужно, — сказал он через минуту, подавая Монбару несколько листков пожелтевшего пергамента, — вот фамильные бумаги какого-то графа л'Аталайя; этот граф две недели назад был захвачен в плен на испанском корабле невдалеке от берегов Ямайки.

— Откуда он плыл?

— Из Испании.

— Прекрасно; а что с ним сталось?

— Он умер от ран, полученных во время абордажа; он защищался как лев, по словам Пьера Леграна, командовавшего флибустьерским судном, которое завладело испанским кораблем.

— Тем лучше. Посмотрим эти бумаги. Он начал быстро пробегать их глазами.

— Очень хорошо, — наконец произнес он, — этот граф дон Пачеко де л'Аталайя был послан в Мексику испанским правительством с поручением проверить счета интендантов и был уполномочен в случае надобности арестовать виновных и отослать в Испанию. Вот его назначение. Кроме того, вот пачка писем, перевязанных лентой, с королевскими повелениями, адресованными ко всем вице-королям и интендантам. Вы не могли выбрать лучше, любезный друг; это именно то, как вы сказали, что нам нужно; бесполезно отыскивать что-нибудь другое. Слушайте же: я — граф дон Пачеко де л'Аталайя, посланный Его Католическим Величеством, королем Испании Филиппом Четвертым, вы — дон Карденио Фигера, его личный секретарь; эти имя и звание упомянуты в бумагах. Кстати, не знаете ли вы, что случилось с этим доном Карденио?

— Пьер Легран продал его Красивой Голове.

— Ну, тогда мы можем быть абсолютно спокойны: если он еще не умер, то наверняка чуть жив; мы с вами знаем, как наш приятель Красивая Голова обращается со своими слугами… Шелковинка говорит по-испански?

— Как кастилец.