Рене взял его руку и поцеловал пальцы, по одному, медленно их перебирая. Бюрен не смотрел на него, он смотрел мимо, в окно, в обморочный белый экран ноябрьской слепой метели. По ту сторону реки шпиль Петропавловский жестоко ранил небеса, и облака истекали бледной розовой кровью.

Рене поднялся с колен, взял с подоконника плащ и шляпу и вышел вон. На пороге оглянулся – на Бюрена, столь забавно сидящего под собственным портретом, и с таким же глупым лицом.

Удаляющийся лёгкий олений цокот, танцующе лёгкий, и это у человека, ночь протрясшегося в карете. И всё, всё…

«Всё кончилось. Больше уже ничего не будет», – старательно думал Бюрен, сам себе внушая, но кто-то внутри возражал, смеясь – что ты, что ты, ничего не кончилось и не кончится – покуда всё не кончится, вся твоя жизнь…

Белая ночь – она как змея, вползающая на грудь. Лодка скользит по невским волнам, и он сидит, свесив руку за борт, так, что пальцы касаются ледяной воды, и так только чувствует, что всё ещё жив.

Обер-гофмаршал Лёвенвольд-третий, церемониймейстер двора, распутник и убийца.

Это поёт кастрат, на корме, у шатра государыни. Вот так же, наверное, поют и в Венеции, их знаменитые гондольеры, так, да не совсем – ведь это катание всего лишь обманка, эрзац, подделка. Вчера была персидская обманка, сегодня веницейская, завтра будет китайская. Нам нравится наряжаться, примерять маски, быть кем угодно, лишь бы не собою. Даже имена, что мы взяли себе, – такие же маски, французские, английские, прячущие под собою немудрящие физиономии остзейцев.

Эрик Бюрен, вернее, теперь и отныне Бирон де Гонто, полулежит на подушках у государыни в ногах, а у ног самого его – Тёма Волынский, новьо, очередная игрушка, замена почившему прокурору. На тех же подушках, но ниже. Ниже – но всё-таки рядом.

А ты отставлен, гофмаршал. Полгода уже он не говорит с тобою и промолчит во злобе своей, наверное, ещё год. И смотрит презрительно – сквозь, или мимо. Но пускай ты шпион и наёмник – зато не игрушка, лежащая у ног.

Ветер ударяет наотмашь, разметав золотую пудру, и от церкви с берега доносит запах ладана. Волны слизывают золото с кружев, и зябким холодом тянет с воды, и холодные драконьи глаза, всегда глядевшие мимо, и ныне тебя не видят.

Слепой, бессердечный, невозможный.

Пусть, смотри в сторону, дурачок, – ничего не кончилось и не кончится. Покуда всё не кончится, вся твоя жизнь.