Бюрен сам довёл его до кареты, усадил, укутав в собственную белую шубу – из семи, нет, из десяти волков, – и взбежал по ступеням, не дожидаясь, как карета отъедет.

В антикаморе ждали его братья Плаццены, Александер и Вольдемар, два одинаковых кудрявых циркуля. Бюрен коротко и толково отдал распоряжения – доставить из крепости на Заячьем острове ката-лекаря Аксёля, сразу в дом Масловых. И привезти из Дерпта Рене Лёвенвольда – как можно скорее, в посольской скорой карете. Нет, в чёрной карете – она быстрее бежит. Пока – всё. Бюрен выдохнул, братья откланялись и убежали.

И только потом он вошёл в свои комнаты – смежные, как всегда, с императорскими.

Бинна сидела в кресле, напротив окна, и вязала. На стене за её спиной висели две бесценные тарелки, работы итальянца Палисси.

– Что с тобою? – спросила Бинна, не глядя на него, не поднимая глаз от вязания.

– Почти ничего.

Бюрен зашёл за спинку её кресла, снял со стены тарелку со свернувшейся спящей змеёй – и ударил об пол.

А потом и вторую, со змеёй, плывущей в нечистых водах, среди расплетённых трав.

Бюрен сперва привычно взбесился, когда их увидел. Безнаказанность приучила его не стесняться, не сдерживать эмоций, взрываться – и только потом уж думать. И когда в десять пополуночи, в манеже, он увидел Плаццена и этого, ката-лекаря из крепости, Аксёля – он взбесился, конечно. Аксёлю не давали знать, кто его хозяин, он видел «его милость», «нашего друга» в чёрной «бауте», и тут – ап! – и скотина Плаццен привёл его почти в дом, где «его милость» без маски, открыт, как на ладони.

А потом он понял, почему они вдруг заявились – вот так.

Прерывисто выдохнул, спешился, отдал коня слуге.

– Ну же! – спросил он Аксёля, не дожидаясь всех его раболепных приветствий. Впрочем, Аксёль этот, видать, и раньше догадывался – он не сел в опилки и не принялся заикаться, поглядел в глаза «его милости» с сочувствием и с симпатией и только и сказал:

– Отмучился.

– Что? – не понял Бюрен. – Что ты несешь? Тофана – это же месяц, не меньше, было же время…

– Ваше высокографское сиятельство, – отчётливо выговорил кат Аксёль, – то для здоровых. А коли отравленный сердчишком слаб, то и недели бывает довольно. А господин прокурор уж год, почитай, сердчишком-то маялся, коллега Лесток его не раз навещал.

– Жано Лесток – коллега – тебе? Кату?

– Я, когда не в крепости, а в городе – я зубодёр и абортмахер, я в городе практику имею, – со скромной гордостью пояснил Аксёль и прибавил поспешно: – ваша высокая высокографская милость.

Бюрен знал, что следует их сейчас отпустить, отослать, и скорее, пока муттер не явилась, и спросил только:

– Точно – тофана была, Алексис?

– Ваша высокографская милость, – протянул шарманкой Аксёль, – несомненно. Волосы выпадали, зубы, кожа сохла и чёрная стала, как при холере. Но то не холера – от тофаны запах ещё такой… – Аксёль попытался жестом изобразить, но, конечно же, ему не удалось.

– Ступай, спасибо, – отмахнулся Бюрен. – Плаццен, рассчитайся.

Он ещё не верил. Хотя Аксёль же отчетливо сказал: «Отмучился». Но они говорили вчера – в это особенно трудно было поверить, именно оттого, что они говорили вчера, и Анисим Семёныч снова решился быть с ним на «ты».