Во исполнение моего обещания перенесемся теперь в королевскую тюрьму, где проходило бдение по Никасио Гансуа. Удалец из квартала Ла-Эрия, краса и гордость севильского сброда, образцовая особь преступной фауны, он пользовался немалым уважением среди своих сотоварищей. Наутро его под барабанный бой в сопровождении священника с крестом должны были, попросту говоря, удавить, так что на сию тайную вечерю собрался весь цвет здешних головорезов, лучшие представители братства душегубов, сидевших с печальным видом, приличествующим случаю, и на зверских рожах их ясно было написано, что против рожна не попрешь, а плетью обуха не перешибешь. Смиренное приятие своего удела входит в профессию наемного убийцы, а потому они явились проводить товарища в последний путь, отлично зная, что избранный ими способ зарабатывать себе на жизнь рано или поздно их тоже приведет либо на гребную палубу галеры, где они, стиснув, как горло недруга, рукоять весла, подставят спину под бич комита,  либо к двум столбам с перекладинкой, где суждено им будет загнуться от неизлечимой и очень заразной болезни, причиняемой хорошо намыленной пенькой.

Я мать сгубил, отца зарезал, Отправил брата на костер, И по кривой пустил дорожке Двух несмышленышей-сестер. За воровство, за душегубство, За сотню бед — один ответ: Петля тугая шею сдавит, В глазах померкнет белый свет.

Не менее дюжины пропитых глоток выводило этот жалостный напев, когда Алатристе, с помощью восьмиреаловой монеты снискав благоволение и душевную приязнь альгвазила, попросил проводить нас в тюремный лазарет, в часовне которого и пребывал приговоренный. Не моему слабому перу воссоздавать на бумаге прочие достопримечательности севильского узилища — три его знаменитые двери, решетки, коридоры и живописную обстановку, так что любопытных я отсылаю к творениям дона Мигеля де Сервантеса, Матео Алемана или Кристобаля де Чавеса. Ограничусь тем лишь, что скажу: в этот час двери уже затворены, и арестанты, по милости альгвазила или надзирателей до отбоя бродившие по тюрьме, как по собственному дому, сидели взаперти по своим камерам, за исключением нескольких заключенных, которые благодаря деньгам ли, высокому ли положению могли ночевать, где им вздумается. Посетительницы — блудные девки и законные жены — уже покинули пределы тюрьмы, закрылись до утра четыре таверны, исправно посещаемые заблудшей паствой места сего: вино было в обязанностях начальника, а уж вода — на совести содержателей, затворились ларьки, торговавшие всякой снедью и зеленью, опустели столы, где играли в карты и кости. Таким образом, вся эта ужавшаяся до размеров тюрьмы Испания собиралась отойти ко сну, и то-то радости было клопам и блохам, водившимся во всех камерах, не исключая тех, за которые состоятельные узники ежемесячно платили по шести реалов помощнику начальника, за четыреста дукатов получившего свою должность из загребущих рук самого начальника, первостатейного взяточника и пройдохи. И здесь, как и повсюду в нашей державе, все продавалось и покупалось, и сюда за деньги можно было пронести все что душе угодно. В полной мере подтверждалась правота старинной песенки, уверявшей, что если на дворе — ночь, а на ветке — смоквы, голодать не приходится.

А по дороге произошла у нас неожиданная встреча. Миновав забранный решетками коридор, оставив по левую руку женское отделение и камеры, где содержались приговоренные к галерам, мы увидели нескольких арестантов, занятых беседой. При свете факела, горевшего на стене и озарявшего часть коридора, один из бедолаг узнал нас.

— Лопни мои глаза, если это не капитан Алатристе! — воскликнул он.

Мы остановились перед решеткой. Знакомец капитана оказался чрезвычайно дюжим малым с черными, густыми сросшимися бровями, одетым в грязную рубаху и холщовые штаны.

— Черт возьми, Бартоло! — отозвался мой хозяин. — Каким ветром занесло тебя в Севилью?

Обрадованный встречей верзила обнаружил дыру на месте верхних резцов — заулыбался от уха до уха, что при размерах его пасти было нетрудно.