Капитан воспользовался этим и сверху вниз нанес своим кинжалом удар такой силы, что едва устоял на ногах. Лезвие ударилось о ствол орудия. Мгновение они с Малатестой стояли вплотную друг к другу, словно обнявшись, потом разом отпрянули, освобождая место для того, чтобы действовать шпагой, причем каждый стремился опередить противника. Затем, опираясь свободной — и болезненно нывшей — рукой о ствол, Алатристе пнул итальянца, отшвырнув того к борту. В это время за спиной у него на шканцах поднялся крик, на палубе засверкали новые клинки. Он не обернулся, но когда на лице Малатесты вдруг отразилась крайняя озабоченность, если не отчаяние, капитан понял: Себастьян Копонс со своими людьми только что влез на борт «Никлаасбергена» со стороны носа. Подтверждая его догадку, итальянец витиевато выругался на родном языке, помянув Иисуса Христа и Пречистую Деву.
Зажимая рану, я отползал в сторону, покуда не при-, валился спиной к бухте канатов возле борта. Расстегнулся, чтобы осмотреть правое подреберье, куда угодила шпага, — но ничего в темноте не разглядел. Зато почувствовал, как болит бок и как кровь сочится у меня между пальцами, стекая к пояснице и ляжкам, по ногам на палубу, и без того уже мокрую. Надо что-то делать, мелькнуло у меня в голове, иначе я в самом скором времени помру. От этой мысли, совсем ослабев, я стал жадно глотать воздух, стараясь не лишиться чувств, ибо в сем случае я нечувствительно изошел бы кровью, как приколотый кабанчик Вокруг шла схватка, и товарищи мои были слишком заняты, чтобы оказывать мне помощь, не говоря уж о том, что на зов мог подоспеть недруг и облегчить мои страдания, полоснув меня по горлу. Так что я предпочел помалкивать и справляться сам. Перевалившись на здоровый бок, я ощупал рану, силясь определить, насколько она глубока. Не больше двух пядей, спасибо замшевому колету, смягчившему удар — не зря уплатил я за обновку двадцать эскудо. Дышать было не больно, стало быть, легкое не задето, однако кровь не унималась, и я слабел с каждой минутой. Не законопатишь эту дыру, Иньиго, — можешь заказывать по себе панихиду. Приложить бы щепотку земли, чтобы кровь свернулась и запеклась, но где ж я тебе тут возьму землю? Не было даже чистой тряпицы. Обнаружив, что кинжал мой при мне, отрезал подол рубахи, скомкал и прижал к ране. Невзвидев света от боли, закусил губу чтобы не взвыть.
В голове мутилось все больше. Ладно, ты сделал все, что мог, утешал я себя, чувствуя, что неуклонно соскальзываю в черный бездонный провал, разверзшийся под ногами. Я не думал об Анхелике — да и вообще ни о чем не думал. Слабея с каждым мгновением, я привалился затылком к борту, и мне показалось, что он движется. Ну да, это у меня голова кружится, подумал я. Но тут же заметил, что шум боя отдалился — голоса и лязг оружия доносились теперь с носа, со шканцев. К борту, едва не задев меня, подскочили какие-то люди, спрыгнули вниз, в воду. Всплеск, испуганный вскрик. В ошеломлении взглянул вверх — показалось, кто-то, обрубив шкоты, поставил марсель на грот-мачте, потому что парус вдруг опустился, надулся от ветра. И тогда губы расползлись в дурацкой гримасе, обозначающей улыбку счастья, — я понял, что мы победили, что люди Себастьяна Копонса сумели перерезать якорный канат, и галеон в ночной тьме двинулся к песчаным отмелям Сан-Хасинто.
Надеюсь, он не сдастся и получит то, что ему причитается, подумал Диего Алатристе, покрепче перехватывая шпагу. Надеюсь, у этой сицилийской собаки хватит достоинства не просить пощады, потому что я убью его в любом случае, а безоружных убивать я не люблю. И с этой мыслью, побуждаемый необходимостью спешно завершить дело, не натворив в последний момент ошибок, капитан собрал последние силы и обрушил на итальянца град ударов столь стремительных и яростных, что и лучший в мире фехтовальщик принужден был бы дрогнуть и отступить. Попятился и Малатеста: он с трудом парировал каскад выпадов, однако сумел сохранить хладнокровие и, когда капитан завершил серию, ответил боковым ударом в голову, лишь на волосок не достигшим цели. |