|
Мисс Портинари стало любопытно, о чем может рассказывать этот тип, — по общему мнению, он был ещё большим циником и материалистом, чем остальные международные стяжатели, а на тот момент мисс Портинари была весьма консервативной католичкой идеалисткой, которая считала, что капиталисты даже более отвратительны, чем социалисты. Она равнодушно прислушалась к его словам; он говорил по английски, но она неплохо знала этой язык. — Сынок, сынок, — декламировал Хагбард, — когда две красивые женщины добиваются твоей любви, почему ты сидишь в своей комнате и дрочишь? Мисс Портинари вспыхнула и выпила ещё немного шампанского, чтобы скрыть румянец. Она уже возненавидела этого человека, зная, что при первой же возможности отдастся ему, расставшись с девственностью; вот какие сложности бывают у интеллектуально развитых католических отроковиц. — А юноша сказал, — продолжал Хагбард, — «Думаю, ты сама ответила на свой вопрос, ма». Все потрясённо застыли. — Вполне типичный случай, — вежливо добавил Хагбард, очевидно закончив рассказ. — Профессор Фрейд рассказывает о ещё более поразительных семейных драмах. — Не понимаю… — заговорил знаменитый французский автогонщик, нахмурившись. Затем он улыбнулся. — О, — сказал он, — юноша был американцем? Мисс Портинари покинула группу, возможно, слишком поспешно (она видела, как её проводили взглядом несколько пар глаз), и вновь быстро наполнила бокал шампанским. Через полчаса она стояла на веранде, пытаясь прочистить мозги на свежем ночном воздухе, когда рядом с ней мелькнула тень и в облаке сигарного дыма появился Челине. — Сегодня луна какая то опухшая, — сказал он по итальянски, — словно кто то двинул ей в челюсть. — Помимо прочих достоинств вы ещё и поэт? — холодно поинтересовалась она. — Звучит как американское стихотворение. Он рассмеялся звонко и раскатисто, словно жеребец заржал. — Совершенно верно, — отозвался он. — Я только что приехал из Рапалло, где беседовал с самым великим американским поэтом нашего века. Сколько вам лет? — неожиданно спросил он. — Почти шестнадцать, — пробормотала она. — Почти пятнадцать, — непочтительно исправил он. — Если это что то для вас меняет… — Возможно, — подхватил он. — Я кое что задумал, и для этого мне нужна девушка вашего возраста. — Могу себе представить. Наверняка какая то гадость. Он вышел из сумрака и подошёл к ней ближе. — Дитя моё, — сказал он, — вы религиозны? — Уверена, вы считаете это старомодным, — ответила она, представляя его губы на своей груди и думая о портретах Марии, кормившей грудью Младенца. — В данный исторический момент, — просто сказал он, — это единственное, что остаётся не старомодным. Когда вы родились? Впрочем, не говорите — должно быть, вы Дева. — Да, — сказала она. (Его губы покусывают её сосок, но очень нежно. Он хорошо знает, как это делать.) — Но это суеверие, а не религия. — Хотел бы я объединить религию, суеверие и науку. — Он улыбнулся. — По моему, они связаны и вертятся вокруг одного и того же. И, конечно же, вы католичка? — Его напористость просто бесила. — Я слишком себя уважаю, чтобы верить в нелепость, поэтому я не протестантка, — ответила она и тут же испугалась, что он распознает плагиат. — Какой символ для вас самый значимый? — спросил он с вкрадчивостью государственного обвинителя, расставляющего ловушку. — Крест, — быстро ответила она. Она не хотела, чтобы он узнал правду. — Нет, — снова без всякого почтения поправил он её. — Святое Сердце. И тогда она поняла, что он из лагеря Сатаны. |
