Перед глазами будка фотографа, на подставках — витрина со снимками. Неплохо бы привезти снимок на фоне исполинского дерева баньяна, воздушные корни которого сказочно спускаются с ветвей почти до самой земли. Соблазнов много, но пересиливает жажда узнавания.

Сзади слышится восторженное и уже привычное для уха: «Льен-со! Льен-со!» Это детишки. Они безошибочно отличают советского человека от остальных иностранцев и кричат: Льен-со! — что значит: советский человек. Особенно запоминается один, лет пяти, в старенькой рубашонке. Для него льен-со — человек с другой планеты. Круглые глазенки у него горят. Колодки, привязанные ремешками к ступням, гулко шлепают по нагретому солнцем тротуару. Другие, насладившись разглядыванием, отстали, а этот шлепает и шлепает сзади. Роюсь в уже отощавшей коробочке и выбираю ему значок с изображением Ленина. Пусть у него будет память. Пойдет в школу и узнает имя человека, который популярен во Вьетнаме, как и Хо Ши Мин. Труды вождя пролетариата выставлены на витринах всех книжных магазинов. Несколько непривычно читать знакомое имя, разделенное на слоги: «Ле-нин».

— Льен-со, — говорит малыш удовлетворенно и разглядывает значок, а потом, зажав его в руке, несется назад.

Я попал в квартал, где живут ремесленники. Во вьетнамских городах многие улицы имеют цеховые названия — улица Парусная, улица Серебряников, улица… Пожалуй, я попал на улицу Корзинщиков. Разбегаются глаза от множества прекрасно сделанных разноцветных сумочек, вееров, всевозможных корзин, которые висят гирляндами у входа в каждую лавочку.

Вся жизнь семьи ремесленника на виду. В глубине помещения стоит стол, на нем чайный сервиз, термос с горячей водой — на случай, если зайдет гость. Его угощают зеленым чаем, который тут же и заваривают. Видны топчаны с расстеленными циновками. Ползают ребятишки. Кто-то сидит, ест, кто-то работает. А передняя часть этой лавочки-квартиры завешана готовыми изделиями. Стоишь на тротуаре и выбираешь, что тебе нравится. Выбрал — зовешь хозяина. Спрашиваешь на пальцах, сколько стоит? Так же на пальцах тебе отвечают. Не состоялась сделка — на лице не увидишь никакой обиды.

Кончается улица, и я опять попадаю на бульвар, где сталкиваюсь с ребятами, которые копошатся возле свежего пня. Каждый не старше восьми-десяти лет. У них длинный металлический стержень, нечто вроде зубила, и довольно тяжелая кувалда.

Ребята заметили любопытство льен-со… Предложили кувалду.

Видно, это было старое дерево, угрожавшее пешеходам, и его спилили. Дерево увезли, а пень остался. Ребятишки пытались разбить его на щепу: в городе, где во многих домах пищу готовят в очагах, дрова просто так не валяются.

Объяснялись мы двумя русскими словами и жестами. Каждому из них хотелось держать зубило, наставлять его. Когда оно вставало так, чтобы без лишних усилий отколоть кусок пня, я говорил: «Хорошо!» Когда щепа отскакивала, я опять говорил: «Все!»

Пень мы выкорчевали. Я с облегчением сказал: «Все!» А потом похвалил их: «Хорошо!» Ребята были довольны. Они собрали щепу на тачку и потянули меня с собой — расставаться им не хотелось. Но время… едва успею добежать до гостиницы. Они поняли и не стали настаивать. «Все! Хорошо!» — сказал самый старший из них и, подняв руку, потряс ею. И когда я уходил, они дружно, как приветствие, продолжали кричать:

— Все! Хорошо!

* * *

Во вьетнамских ребятишках нас поражало трудолюбие. Разоренная многолетней войной страна испытывает большие трудности. И хоть лица людей, которых мы встречали в городах и сельских районах, всегда спокойны, даже веселы, живется им нелегко. Не случайно ребенок, едва научившись ходить, уже помогает взрослым.