— Ты давно дома? — спросила Ирина, подойдя сзади и коснувшись ладонью его затылка. Как обычно, ее прикосновение заставило его мучительно вздрогнуть. Это было третье и последнее открытие: к этой худенькой женщине, от которой только и осталось что глаза да дыхание, он испытывал постоянное, ровное, мощное влечение, будто в ней одной слились воедино все женщины, с которыми он спал прежде, а также и те, которые были еще обещаны на веку. Три раза им удалось перехватить по глотку телесной любви под пристальным оком записывающего устройства, но ворованные, неловкие соития оставили такое же впечатление, как если бы у голодного человека изо рта вырвали едва надкусанный обмылок колбасы. Зато они постигли нечто большее, часами лежа в обнимку на узкой койке, прижавшись друг к другу с такой силой, что не разлепить…

Гурко увидел, что она трезва, печальна и лишь клонится от многодневной бессмысленной усталости. Что-нибудь это значило, потому что было ново.

— Сейчас, — он взял ее ладонь в свою, — сейчас тебя покормлю. Василь Васильевич, благодетель наш, подарил банку настоящего кофе. И есть свежий сыр. Ты голодная?

— Это я тебя покормлю, — таинственно улыбнулась Ирина. На кухне Гурко зажег конфорку и поставил чайник. Ирина, продолжая улыбаться, достала из сумки промасленный пакет и развернула. Чудесный аромат ударил в ноздри. Копченая осетрина, располосованная на бледно-желтые ломти, источающие голубоватое свечение. Гурко облизнулся.

— Откуда такая роскошь?

— Догадайся!

Проблема питания в Зоне была решена в пользу наркотиков. Доброкачественная пища, а уж тем более деликатесы, были редкостью, и даже сотрудникам на контракте редко удавалось нормально поесть. По идеологическому замыслу Хохрякова в Зоне все должно быть как на воле. Хватало на всех траченных жучками круп, а также полно было американской гнили, упакованной в разноцветные, кричащие жестянки. По субботам на площади перед административным зданием прямо на землю сваливали ящики с тухлыми куриными окорочками — бери не хочу! Иногда происходили забавные схватки между контрактниками, специалистами на допуске и одичавшим зверьем — собаками, кошками, крысами и мутантами, завезенными из братской Чернобыльской Зоны. Кровь лилась рекой и придавала замороженным окорочкам красивый оранжево-ядовитый цвет. На ящик окорочков можно было выменять в столовой буханку свежего ноздреватого черного хлеба, выпеченного пополам с отрубями. Питья тоже хоть залейся — спирт «Ронял», азербайджанская водка на метиле, — но его получали по талонам. Впрочем, заработать талон на спиртное было несложно: их выдавали сразу пять штук за одно отрезанное ухо «байстрюка». Байстрюками называли обитателей языческих секторов, по ночам на них устраивались облавы. Стоило байстрюку зазеваться, а такое случалось сплошь и рядом, высунуться по какой-нибудь надобности из барака, как ему тут же отрубали ухо. Байстрюки, одурманенные наркотиками, были наивны, как дети. Их выманивали на улицу обыкновенным свистом, посулами, а то иногда прогоняли перед бараком голую бабенку. Способов отлова было множество, и после удачной ночи на стол распорядителя талонов отрезанные уши вываливали мешками. Сотрудникам на допуске ночная охота на байстрюков кроме того, что приносила добычу, давала возможность развлечься и оттянуться. Хохряков, разумеется, поощрял богатырские забавы.