— Как, Леша, — сказал Хохряков, усевшись в «Плимут» на переднее сиденье. — Возьмем одного гаврика на Рижском шоссе?

— Какие колеса?

— «Бьюик» шведский.

— На скоко опережает?

— Минут на двадцать.

— Нет проблем. Только ремень затяни потуже.

Однако не минули километра, как лесную дорогу перегородило видение. Выступили навстречу двое: рослый мужик в малиновом пиджаке и с ним девка в каком-то срамном балахоне, наполовину обритая. Потому и видение, что не место им было здесь, неподалеку от Зоны, а скорее место им было в самой Зоне, на карнавале ряженых.

— Дави их, Леха, — сгоряча бросил Хохряков, но Жмурик пожалел машину и тормознул на полном ходу, с ужасным визгом шин, вздыбив горбом дорогу. Нелепую парочку прижало к капоту, и теперь их лица были хорошо видны. Мужик отрешенно улыбался, а девка, как всякая шлюха, подмигивала и гримасничала.

Леха Жмурик открыл дверь и люто гаркнул:

— А ну с дороги, козлы! Жить надоело?!

И тут Хохряков соприкоснулся взглядом с глазами усмехающегося мужика, и будто кольнуло под ребра. Черная тень узнавания скользнула по нервам. Что за черт?! Мужик махнул рукой, сделал знак: выйди, дескать, на волю, выйди! Его поведение, мало что наглое, было вообще за гранью разумного, но Хохряков, обмерев нутром, неожиданно для себя механически отворил дверцу и, вздохнув, спустил ноги на землю. Мужик был уже рядом и подал руку, чтобы помочь.

— Со свиданьицем, Василий Васильевич, — прогудел озорно. Хохряков руки не принял, выпрямился и встал вровень с чужаком.

— Чего надо? Кто такой?

— Али не признал?

— Первый раз тебя вижу, — ответил Хохряков, робея поднять глаза. Свинцовый страх, почти смертная оторопь, каких доселе не ведал, навалился, подобно гробовой крышке. Так и почудилось — еще секунда, еще чуток — и дыхание пресечется по неизвестной причине.

— Хоть и первый, — мужик хитро ощерился, — а признал. Родная кровинушка приметна.

У Хохрякова в душе словно молнией раздвинуло тьму. Дорога, машина, лес отодвинулись, зато светло отворилось прошлое.

— Выходит, Настены Охметьевой выблядок? — хмуро уточнил.

— Выходит так, папаня.

— Пошто явился?

— За тобой, отец. Пора домой брести. На родные погосты.

С горьким сердечным томлением Хохряков обнаружил, что они уже спустились с шоссе, как-то перевалили обочную канаву и толклись на лесной опушке. Оглянулся: срамная девка шагает позади, плывет по зеленой траве. Леха Жмурик застыл возле машины, смешно растопырив руки, таращится вслед. Да что за наваждение?! Сноровисто ухватился за ближайшую березку.

— Никуда дальше не пойду!

— Как не пойдешь, отец? Уже идем.

— Чего тебе надо, скоморох?

— Мамка послала, домой привесть. Ее волю исполняю.

Хохряков жалостно поглядел по сторонам: все вроде прежнее — солнечный день, лес, мох под ногами, и что-то, он чувствовал, утекло, непоправимо исчезло из жизни. Перед глазами, как в блеклых сумерках, вспыхивали давно позабытые, смутные фигурки: уполномоченный Сергеев, председатель Михалыч, звеньевой Охметьев, Настена, кроваво распластанная на простыне, — вся худая деревенька Опеково, занявшаяся то ли в воображении, то ли наяву искристым пламенем. Пришелец видел его насквозь, читал мысли.

— Да, отец, тяжело, но дойдем потихоньку. Вернемся, откудова все начиналось.

— Но зачем, скажи, зачем? Убить хочешь, убей здесь. Я тебя не боюсь.

Чужак словно не слышал, попер через трясину по кочкам. На середине болота оглянулся, поманил пальцем:

— Давай, отец, давай… Бояться нечего, ты уж свое, видать, отбоялся.