— Он умер, да?!

— Вы про Олега спрашиваете?

— Я про Олега спрашиваю.

— Вот и выходит, вы его плохо знаете.

— Почему?

— Не задавали бы глупых вопросов.

Сергей Петрович сходил к «жигуленку», принес флягу с коньяком и свою аптечку. Закатал рубашку другу и вкатил в вену коктейль из сердечных и обезболивающих снадобий. Женщина ему не мешала. Он ее спросил:

— Тебя как зовут?

— Ирина.

— Ты из Зоны?

— Да.

— Олегу кем доводишься?

— С какой стати я должна отвечать? — по вызывающему тону понятно, что немного воспрянула духом. Он приподнял Олега, раздвинул губы и влил в рот коньяку.

— Да вы что! — женщина попыталась отстранить его руку. — Он же задохнется!

Гурко не задохнулся. Почмокал и проглотил живительную влагу. Потом открыл глаза, будто выглянул из дупла. Узнал Сергея и узнал Ирину. Спросил голосом, похожим на шелестение трав:

— Где Мустафа?

— Придавил ты чуму, — ответил Сергей Петрович. — Но это не делает тебе чести.

— У меня четыре пули внутри.

— Вижу. Ничего. Дело житейское. Любой хирург тебе то же самое скажет.

С чувством неизъяснимого покоя Гурко вернулся в неведомую глубину, теперь пульс у него бился ровно.

— А говорила — помер, — укорил женщину Сергей Петрович. — У них клыки не выросли, чтобы Олежку загрызть. Поможешь до машины донести?

Ирина помогла.

— Вот видишь, — пояснял Хохряков Малахову, — где ты появляешься, обязательно неприятности.

Они сидели в подземном бункере, откуда Василий Васильевич по рации и через посыльных распоряжался действиями летучих отрядов. Но через час распоряжаться стало некем. Пиратский вертолет улетел, бандиты, развалившие стену, оттянулись в лес: преследовать их не было смысла. Разрушения, судя по всему, произведены огромные, но это не имело особого значения: Зона со всей ее недвижимостью надежно застрахована сразу в трех коммерческих агентствах. Людские потери невелики: с десяток боевиков да неопределенное количество быдла. Единственное, что сейчас беспокоило Хохрякова, — молчание Мустафы. Почему он не выходит на связь? Живой или мертвый, он давно должен объявиться. Хохрякову не терпелось позлорадствовать. Весь сегодняшний конфуз, конечно, на совести Мустафы, проявившего необъяснимую, ни с чем не сообразную доверчивость. Хохряков не мог сдержать шальной усмешки, когда вспоминал задумчивую рожу хозяина с приставленной к уху стамеской. Поделом тебе, Мустафушка, будешь впредь старших слушать. Ишь, возомнил-то как о себе. Государственный, понимаешь ли, деятель, будущий, понимаешь ли, президент от партии демократической воли. Нельзя так увлекаться, Мустафик. Нельзя заноситься перед побратимами — это грех. Людишки слабы, ничтожны, трусливы, но у каждого свое маленькое жало. Нельзя забывать.

Полузадушенный Кир Малахов, сидящий в кресле со стаканом вина, подал голос, полный обиды:

— Из-за меня неприятности? Вам не стыдно так говорить? Вы же культурный человек, Василий Васильевич! Ну объясните ради Бога! Почему из-за какого-то вонючего долга, из-за каких-то пол-лимона вдруг решили меня замочить? Это же не по-людски, Василий Васильевич. И не по закону.

Хохряков, расслабясь, тоже позволил себе опрокинуть стаканчик, но не вина, а водки.

— Кто тебя мочил, Кир?

— Вы думаете, я ничего не понял?

— Брось, Кир. Если понял, забудь.