Дюри не ответил на едкую насмешку и, подстегиваемый сомнениями, нетерпеливо ворвался в кухню, где старая служанка в это время жарила блинчики на полыхающем через конфорку пламени очага.

— Послушайте, Адамец, куда вы дели старую ручку церковного зонта?

Повариха сначала дожарила блин, осторожно вывалила его на деревянное блюдо, где уже лежала большая горка блинчиков, и лишь потом подняла глаза: кто это к ней обращается?

— О старой ручке изволите спрашивать, голубок мой, ваша милость? А дело было так: заболел мой внучонок Матько — прошлый год то было, капуста только поспевала, да нет, пожалуй, еще раньше.

— Какое мне дело, когда это было!

Адамец спокойно вылила новую порцию теста на сковороду.

— Да… на чем это я остановилась? А, Матько! Сглазили его! Потому распрекрасное дите этот Матько…

Дюри нетерпеливо топнул ногой.

— Скажете вы, наконец, где сейчас…

— Да вон в углу кушает.

— Ручка зонта?

— Да нет, Матько!

И в самом дело, у лохани для мытья посуды сидел, скорчившись на перевернутой корзинке, синеглазый словацкий мальчонка с чумазым личиком. В руках у него пестрели бобы, а рожица казалась распухшей, так как он набил в рот сразу несколько блинов.

— Вот проклятье! Да вы, бабушка, глухая, что ли? — вскипел адвокат. — Я спрашиваю вас о ручке зонта.

Адамец негодующе покачала головой.

— Ведь я о том и говорю… сглазили, говорю, Матько, пропадал совсем мой ангелочек, крошка славная, а от этого только одно лекарство, душа моя, ваше благородие. Надо положить ребенку в воду для питья три горящих головешки и поить его этим три дня. Но, силы небесные, чего только ни делали, чем ни пользовали его, а только чахнул да тощал мальчонка со дня на день, прямо сердце разрывалось, как глянешь, бывало, на него… потому очень уж нежное у меня сердце, это и преподобный отец признает…

— Лучше уж и я признаю, только, ради бога, вернемся к делу!

— К тому и веду, прошу покорно… как раз тогда сделали серебряный набалдашник для святого зонта, и барышня, добрая душа, подарила мне старую ручку. Вот, говорю, подвезло Матько, — целых три головешки из святого дерева! Коли уж это не поможет, быть Матько божьим солдатом, призовет его к себе господь.

И она расплакалась при мысли, что маленький Матько мог стать солдатом господа, слезы полились градом, еще счастье, что в тесто для блинов не попали.

— Тетушка Адамец! — вскричал Дюри дрожащим от волнения голосом. — Уж не сожгли ли вы ручку зонта?

Старуха удивленно взглянула на него.

— А откуда ж мне было иначе взять три головешки, коли б не сожгла?

Дюри отшатнулся к стене, кухня закружилась вместе с ним, бешено вертелись тарелки, противни, горшки, а из печной конфорки показался огромный пылающий язык третьего дьявола, который всегда издевался над ним у самой цели: «А тут ничего-то и нет».

Но вдруг его встряхнула рука, тяжелая рука Столарика.

— Что ж! Было, да сплыло. Не горюй, браток! Так пожелала судьба — и точка. Теперь, по крайней мере, не будешь предаваться тщетным мечтам, снова будешь надеяться на собственные силы. Поверь, это тоже кое-чего стоит!

Веронку увозят

Но Столарик напрасно утешал Дюри. Легко проповедовать что земные блага лишают человека благ духовных, — а все же хороши они, земные блага!

Когда у человека умирает любимый ребенок, в семье всегда найдется великий мудрец, желающий излечить стиснутое болью сердце; кто знает, твердит он, что бы вышло из ребенка, не дай бог, умер бы еще на виселице; может, и лучше, что теперь скончался, — но только никогда еще эта мудрость не осушила ни единой слезы.