Тотнахт улыбнулся.

– Служат не только сыны, Ун-Амун. Есть у князя флейтистки и арфистки, танцовщицы и певицы… Так что же, будешь ты моим гостем? Честь для меня — приютить бога и его посланца!

Я покачал головой, с удовольствием чувствуя, что она еще крепко сидит на моей шее.

– Не прими за обиду, Тотнахт, но лучше я останусь в своем шатре на берегу. Бен-Кадех, что привел меня сюда, обещал почет от князя, а почета я не дождался. Гневен ваш владыка и сердит.

– Гневен, — согласился Тотнахт. — Не хотел он пустить тебя в город и говорить с тобой, дабы не ссориться с Тиром. Но повелела богиня устами жреца, и пришлось пустить и говорить! К тому же, — Тотнахт склонился к моему уху, — сегодня князь немало выпил, а веселья нет. Потому и гневен.

– Можешь ли ты умерить его гнев? — спросил я. — Зачтется тебе это на суде Осириса!

– Попытаюсь, но на многое не рассчитывай. Все же я слуга Закар-Баала… А здесь говорят: кто платит флейтистке, тот и заказывает музыку.

На этом мы расстались, и Бен-Кадех проводил меня к гавани и морскому берегу. Не лишними были его стражи, ибо уже стемнело, и жители Библа, предавшись пьянству и обжорству, искали, кому пересчитать ребра и расписать бока дубинкой. Как разительно отличалась от празднеств Та-Кем их дикая гульба! Не пели они, а орали, не вкушали пищу, а рвали зубами мясо, и клокотало в их глотках вино, точно Река во время половодья! Не преклоняли они колен перед храмами, а врывались в них и валили на пол жриц и молодых жрецов! Не было благочестия на их лицах, только жир и синяки, а в бородах — объедки! И разливались по городу не ароматы праздника, а дымный чад и мерзкая вонь.

Мы вышли за ворота, и ветер с моря остудил мое лицо и наполнил грудь. В гавани было безлюдно и тихо. Мерцали, отражаясь в воде, факелы, покачивались на волнах корабли, кивали небу мачтами, а над ними луна, сменившая солнечную ладью, торила путь среди созвездий. Обернувшись и бросив взгляд на город, я спросил Бен-Кадеха:

– Где твой племянник Эшмуназар? Пьет ли он вино с друзьями? Или пляшет на улицах? Или веселится во дворце правителя?

– Веселится, но не здесь, а с девушками госпожи Лайли. Он не любит шумных сборищ, — сказал смотритель. Затем произнес: — Ты молчал всю дорогу, Ун-Амун, и лицо твое было хмурым. Доволен ли ты? Получил ли то, чего желаешь? Был ли милостив к тебе Закар-Баал?

– Милость князя — не снять кожу плетьми, а этого, как видишь, не произошло, — промолвил я. — Завтра я опять иду к вашему владыке. Мне нужно вспомнить наставления его священства Херихора, нужно подумать, что я скажу Закар-Баалу. Ибо нет у меня других сокровищ, кроме слова и собственного языка.

– Пусть подскажет тебе бог верные речи, — пожелал мне Бен-Кадех. Потом он кивнул стражам, и они отправились осматривать склады, причалы и корабли. Я же повернул к пальмовой роще и своему шатру.

Там горел костер, и в его неверном свете мне почудилось, что Брюхо не один, а сидит у огня кто-то еще, широкий и грузный, не похожий на тощих рыбаков.

Приблизившись, я узнал Шеломбала. Жрец Ашторет был в той же хламиде, в какой я видел его днями раньше. Пряди сальных волос торчат из-под колпака, лохматая бородища стекает с лица на грудь, а с груди на брюхо, челюсти мерно шевелятся, пережевывая рыбу… Не первую рыбину — рядом с его толстой ляжкой высился холмик рыбьих костей. В левой руке жреца поблескивала моя бронзовая чаша, и Брюхо подливал в нее вина.

Узрев меня, Шеломбал опрокинул чашу в пасть и буркнул:

– Хороший у тебя раб, заботливый. Не продашь ли?

– Не могу, — отозвался я, подсаживаясь к костру. — Этот кушит — наследство от покойного отца, и обещал я родителю, что сделаю из него мумию и помещу в отцовскую гробницу.