Пока отсутствие Алены в квартире Дэна для него, для бедного колобка Ника, — спасение. Потому что колобок от жены ушел, колобок от Вики ушел, куда бедному колобку деваться? Можно и к маме с папой, но… Колобок не пацан, чтобы у мамы с папой прятаться и нагружать их своими настроениями. И без того нагрузил выше крыши. Да уж, колобок не пацан, конечно, но сволочь порядочная. Тридцатилетняя такая сволочь, упитанная, тупо сосредоточенная на ожидании одного-единственного звонка…

Да, можно обозвать себя как угодно, любыми словами, и все будет правдой. А телефон молчит. Можно и самому Вике позвонить, конечно. Да, это можно.

Но — нет. Нет и еще раз нет. Хоть на этом продержаться и не позвонить ей первым! Пусть глупый бабий принцип, но хоть это! Иначе ничего не останется! Тем более она все равно должна позвонить… Проходили уже, знаем…

А какие у мамы глаза сегодня отчаянно грустные были, даже вспоминать больно! И хорошо, что отец не проснулся, когда он уходил… Вернее, убегал, как трусливый заяц. Да уж, устроил им веселую жизнь… Одни Ксюхины истерики чего стоят. Ну ладно, Ксюха на него обижена, а мать и отец тут при чем? Они же так Майку любят, а Ксюха им хамит… И с внучкой видеться не дает…

Конечно, с разрывом хреново вышло, грубо, спонтанно как-то. Ксюха сама его к стенке приперла, отступать было некуда. Вдруг обернулась от плиты, глянула востренько, будто ножом резанула:

— Мить… У тебя другая женщина, да? Маленькая худая брюнетка, да? Правильно?

Он поперхнулся борщом, кашлял долго. Уцепился за этот кашель, как за соломинку, пытался время выиграть. Потом вдохнул с хрипом…

— Ты только не ври ничего сейчас, Мить. Я знаю, что это правда. Ведь правда? Ну же, гляди мне в глаза.

Он и глянул. А куда было деваться? Глаза у Ксюхи были злыми, истерически обвиняющими. И в то же время будто приглашали с испугом — давай, оправдывайся, опровергай…

Не стал он ничего опровергать. И оправдываться не стал. Не смог. Сил уже не было врать.

— Да, Ксюш, это правда…

— Что?! Что ты сказал?

— Да. У меня есть другая женщина.

— Что?! Да ты… Ты… Знаешь, кто ты после этого?

— Знаю.

— А если знаешь, пошел вон отсюда. Прямо сейчас, немедленно. Тебе вещи помочь собрать?

— Не надо. Я сам.

Встал из‑за стола, ушел в спальню, распахнул дверцы платяного шкафа, начал выкидывать на кровать свою одежку. В голове — ни одной мысли, один сплошной ужас: что он делает? что?.. И краешком сознания — хорошо, что Маечки дома нет, увезли на выходные на дачу к теще. Объясни-ка ребенку, что происходит… А может, и плохо, что Маечки дома не оказалось. Может, он бы и не ушел…

— И ты вот так… Можешь так спокойно… Собраться и уйти?

Ксюха стояла в дверях, глядела на него с ужасом. Лицо ее дрожало каждой черточкой, казалось, даже зрачки в глазах дрожат.

— Где у нас чемодан, Ксюш, я не помню?

— Ка… какой чемодан?

— Ну, клетчатый такой, с которым мы в отпуск ездим? То есть ездили…

— Мить, ты не посмеешь. Остановись, Мить…

— Я уйду, Ксюша. Правда, так будет лучше. Ты права, я заврался, тебя измучил.

— Погоди. Давай поговорим. Пойдем на кухню.

— Нет. Я уже решил. Прости.

— Да когда ты успел решить?

— Неважно.

— Нет, важно! Важно! Не собирался ты уходить, я знаю. Если бы я не спросила, ты бы ни одного лишнего телодвижения не сделал.

— Но ведь ты спросила.