— Что это значит?

— Это значит, что я исчезаю, — ответил Левин почти шепотом. — Я больше не могу, понимаете? Я слишком много пережил за последние годы, слишком много повидал. Вдруг выяснилось, что таких, как я, очень много. — Он наклонился над столом: — С вами я буду откровенным. Вы самый достойный человек, которого я когда-либо знал. Я больше не могу выполнять эту… мою работу. Я осмелился назвать несправедливость несправедливостью, насилие — насилием, предательство — предательством… Я сказал это не тем, кому надо. На меня обратили внимание. Теперь я диссидент. Какое красивое модное словечко! Но они еще не определились, что со мной делать. Как бы то ни было, я очень много сделал для них — всю грязную работу! И как бы то ни было, я знаю много, очень много — слишком много… Им бы следовало меня убрать. И прежде чем у них будет такая возможность, я исчезаю — вы понимаете?

Линдхаут пораженно кивнул.

— Я не предоставлю, как другие, Западу возможность устроить большой спектакль с прославлением меня — нет… я исчезну так, чтобы меня нельзя было найти, — я надеюсь! Все давно подготовлено… еще тогда, когда я узнал, как коммунисты предают коммунизм — у нас и повсюду… У меня было хорошее место в этом театре… я увидел больше, чем другие… Диссидент… — Он скривил рот. — Ошибка Запада! Мы, те, кто больше не выдержал, — мы не осознали, что коммунизм порочен! Мы осознали только, что порочно то, что коммунисты сделали из коммунизма! — Он заметил испуганное лицо Линдхаута и рассмеялся.

— А Илья? — спросил Линдхаут тоже шепотом.

— Илья… — Левин пристально рассматривал грубую древесину стола. Он молчал так долго, что Линдхаут, напряженно внимавший ему, услышал бренчание цитры, смех и болтовню людей. — …Илья Красоткин… наш старый друг Илья Григорьевич… великий альпинист… У него все хорошо… он делает то, что делают очень многие у нас, — работа, работа, не думать ни о чем, кроме своей работы! — Он замолчал, потому что хозяин, толстый мужчина в национальном костюме, подошел к столу.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуйте, — ответил Линдхаут.

— Все в порядке, господа? Как вино?

— Отличное, — сказал Левин.

— Это меня радует… — Хозяин проследовал дальше.

— У меня для вас письмо от Ильи Григорьевича. Это чисто личное письмо, прочтете его потом… — Левин двинул конверт по столу. — Вы можете написать нашему другу, его адрес на конверте. Он стал руководителем большой хирургической клиники, километрах в тридцати от Москвы… У Ильи две квартиры. Одна там, на месте, другая в городе. Они… простили ему тогдашнюю ошибку. И он свою ошибку… осознал. Он работает как сумасшедший. Тоже своего рода бегство! Но к делу: сегодня вечером у вас был герр Золтан. Поэтому я должен с вами поговорить. — Левин выпил. Он пил с того момента, как Линдхаут вошел, было похоже, что он пил и до этого. — Ваше здоровье! Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! — Он заметил взгляд Линдхаута. — Я не пьян. Я вообще не пьянею, знаете ли. Я совершенно трезв. Итак, герр Золтан сказал вам, что в больнице, где он сейчас работает, два пациента умерли во время курса лечения от наркотиков из-за повышенных доз вашего антонила и что в другой больнице трое якобы чуть не отдали богу душу.

— Это все ваше «маленькое объединение»?

— Все оно, да. Я полностью в курсе дела о герре Золтане и о его мертвецах.