Но одно из них точно было ее собственным. Раннее утро, мама собирает Настю в школу. По экрану пузатого телевизора бежит нечеткая картинка новостей, но мама их не слушает. Она натягивает на Настю темно-синие зимние колготы. Настя лежит на диване, опираясь спиной на мягкую подушку, Насте очень хочется спать, но мама хмурится и просит тянуть носок. Одним плечом она прижимает к уху массивную черную трубку. На другом конце — чуть визгливый голос тети Тани. Мама слушает ее, покачивая головой, будто движение это может передаться невидимому собеседнику.

— Ну, сама знаешь, — говорит мама. — Мужика нужно держать. Окольцовывать его надо, мужика этого, Тань. Бабой родилась, бабой и будь.

Настя тянет носочек, и он тонет в синеве растянутой колготы.

— Ага, — поддакивает мама, хватая Настю за вторую ногу. — Дуру не надо из себя строить, фифу. Она ему что, не давала, видать? Вот и ушел. А кто подобрал, с того спросу нет.

Фырчит, довольная своей решительностью.

— Ой, Танька, я б сама его подобрала. Мужик как мужик. Не пьет же, да? Воооот…

Настя слушает маму, застегивая на поясе черную юбочку.

— Не будь дурой. И мужика держи, — подводит итог мама и прощается с тетей Таней.

Это «не будь дурой» запомнилось Насте ярче всего. Она и не поняла его толком, но запомнила. А потом, когда повзрослела, то и «держи мужика» пригодилось. За это время мама успела побыть дурой трижды, трижды упуская из своих рук хороших мужиков.

Первый — Олег Васильевич — носил смешные усы и при каждой встрече дарил Насте оранжевые мандарины. Кислые и с косточками. Но мама учила всегда радоваться его гостинцам. У второго — Алексея Геннадьевича — была своя дочка, о которой он любил маме рассказывать — громко, чтобы Настя слышала. Его Верочка и на пианино играла, и на олимпиаде по природоведению взяла гран-при, и даже крутить ей локоны не нужно было, она с рождения носила их копной. Алексей Геннадьевич пробыл с Настиной мамой недолго, вернулся к маме Верочки. Видимо, та была не дурой.

Третий пришел в их дом, когда Настя заканчивала девятый класс, ушел — в конце ее второго курса. Валентин Сергеевич любил подолгу стоять на балконе в семейных трусах, осматривая двор гордым взглядом, будто все это возводилось его большими волосатыми руками. Он много говорил, громко ругался с телевизором, но в целом был хорошим мужиком. Работал, не выпивал, даже отвез Настину маму в Сочи. Году к четвертому их совместного житья мама совсем расслабилась. Начала придираться и спорить, научилась греметь посудой и презрительно цокать языком. А потом в контору, где трудился Валентин Сергеевич, устроилась молодая Леночка. Леночка дурой не была. Так дом покинул третий мужик.

После него Настина мама решила, что никаких больше мужиков у нее не будет, время ждать внука.

— Не будь дурой, доча! — хмурясь, бубнила мама, когда Настя прибегала из универа, полная мыслей, надежд и непрочитанных книг. — Горбатишься до утра над тетрадками, зрение сядет, кому очкастая нужна будешь?

Настя привыкла маме верить. Мама никогда ее не подводила. Они всегда были вдвоем, даже в годы Валентина Сергеевича. Мама умела вылечить любую болячку, мама знала, как решаются уравнения по тригонометрии, мама плела красивые косы, гладила платья и целовала на ночь, как бы сильно они ни ссорились днем.