Я ждал – десять минут, пятнадцать. Честно признаться, мне было довольно боязно подниматься по той лестнице. Еще я опасался, что Диоген, будучи от природы подозрительным существом, мог сделать круг, вернуться и спрятаться неподалеку, чтобы посмотреть, нет ли меня поблизости. Но вокруг было тихо, как в могиле. И в конце концов я набрался храбрости, покинул укрытие и начал пробираться сквозь пальмы к ступенькам крыльца. Я хорошо помню шелест их сухих листьев и гнилостный запах разложения, что я почувствовал, приближаясь к дому. По ступенькам я поднимался почти ползком.

На крыльце стояла тумба: на ней, некогда искусно вырезанной из дерева, лежала печать разрушения. Краска почти облезла, а древесина растрескалась под действием непогоды. На вершине тумбы имелось темное круглое отверстие, из которого выступал носик медного сосуда. Затаив дыхание, я просунул руку в горлышко, принялся шарить внутри и, коснувшись дна, схватил зуб и вытащил его. С удивлением я обнаружил, что в плевательнице не было других зубов – зуб моего брата был единственным. Положив на ладонь и разглядывая при тусклом свете маленький белый первый резец с тусклой темно-красной полоской у корня, я сразу понял, что зуб действительно принадлежал Диогену. Я вдруг подумал, что Дюфур и правда может знать о собственной "репутации", и что он постоянно забирает зубы, которые дети кладут в плевательницу. Но потом я отогнал эту мысль, сочтя ее игрой воображения. Несомненно, горничная или кто-то другой из этого дома недавно вынесли сосуд – это было очевидным объяснением. На миг мой взгляд замер на старом особняке. Тишина и спокойствие. В мерцающем свете верхнего окна не было ни души.

Я бросился бежать по дорожке, промчался по улице Монтегю и в раздумьях остановился на углу Бургунди.

Пендергаст замолчал, и выражение то ли смятения, то ли осознания собственной вины промелькнуло по его лицу.

– Как я уже сказал, пока Диоген спал, я собирался положить зуб под его подушку, а потом сказать дяде, чтобы тот оставил вместо зуба монетку. Но я все еще был зол на брата. Я боялся, что Диоген проснется, когда я буду прятать зуб, или что он может как-то иначе узнать об обмане. Тогда он наверняка вытащит зуб из-под подушки, отнесет его обратно к крыльцу старика, и тем самым сорвет затею преподать ему урок. Все эти мысли вызвали очередной всплеск раздражения. Как брат может верить в такую чушь? И почему я трачу на нее время, часами сидя скорчившись в темноте? Я хотел показать ему, каким он был дураком. И в приступе глупой раздражительности выбросил зуб в водосток на углу Монтегю и Бургунди.

И стоило лишь выбросить зуб, как краем глаза я поймал короткую вспышку в разбитом эркерном окне наверху особняка. Словно свет фонаря преломился в осколках стекла. Еще я заметил или думал, что заметил, движение: какая-то тень промелькнула вдали. Я присмотрелся, но так больше ничего и не увидел. Ни тени, ни движения, только тусклый свет. Показалось, и только. Никто не видел ни меня, ни как я забрал зуб, ни как выбросил его. Я дал волю воображению.

И я со всех ног поспешил домой. Когда я вернулся, Диоген не спал, дожидаясь меня. Его детское личико выражало настороженность и недоверие.