Оказавшись лицом к лицу со счетом за погибшую яхту, отец Джонсона пожаловался своим друзьям, что «стоимость обучения юного джентльмена в Йеле в наши дни разорительно высока».

Отец Джонсона был серьезным сыном шотландского иммигранта и прилагал все усилия, чтобы скрыть выходки своего отпрыска; в письмах он не раз убеждал Уильяма найти какую-нибудь цель в жизни. Но избалованного Уильяма как будто вполне устраивало такое легкомыслие, и, когда он объявил, что собирается провести предстоящее лето в Европе, его отец заявил: «Перспектива этого наполняет меня крайним финансовым ужасом».

Поэтому семью Уильяма удивило, что летом 1876 года тот внезапно решил отправиться на Запад. Джонсон никогда открыто не объяснял, почему изменил свои планы, но в Йеле близкие к нему люди знали, в чем тут причина. Он решил отправиться на Запад из-за пари.

Вот его собственные слова из дневника, который он скрупулёзно вел: «У каждого молодого человека, наверное, в тот или иной момент жизни есть главный соперник, и в мой первый год в Йеле у меня тоже появился такой. Гарольд Ганнибал Марлин был моим ровесником, ему было восемнадцать лет. Красивый, спортивный, с хорошо подвешенным языком, купающийся в деньгах, он к тому же явился из Нью-Йорка, который считал во всех отношениях выше Филадельфии. Я считал его невыносимым. Он отвечал мне взаимными чувствами. Мы с Марлином соперничали везде: в аудитории, на игровом поле, в ночных студенческих проказах. Не было ничего, в чем мы бы не состязались. Мы непрерывно спорили, всегда придерживаясь противоположных точек зрения.

Однажды вечером, за ужином, он сказал, что будущее Америки лежит в развитии Запада. Я ответил, что ничего подобного: будущее великой нации вряд ли может основываться на обширной пустыне, населенной дикими туземными племенами. Он возразил, что я сам не знаю, о чем говорю, потому что ни разу там не бывал. То был больной вопрос – Марлин и вправду побывал на Западе, добирался по меньшей мере до Канзас-сити, где жил его брат, и никогда не упускал случая выказать свое превосходство, стоило речи зайти о путешествиях. Мне ни разу не удавалось его в этом побить.

– Отправиться на Запад – плевое дело. На это способен любой дурак, – сказал я.

– Но ни один дурак туда не отправился… По крайней мере ты – нет.

– У меня никогда не было ни малейшего желания туда ехать, – ответил я.

– Я тебе скажу, что я думаю, – заявил Ганнибал Марлин, оглядевшись, чтобы проверить, слушают ли остальные. – Я думаю, ты боишься.

– Абсурд.

– О да! Тебе больше подходит милая прогулочка в Европу.

– В Европу? Европа – для стариков и сухих ученых.

– Помяни мое слово, нынче летом ты отправишься путешествовать по Европе. Может быть, с зонтиком от солнца.

– Если я туда и поеду, это не значит…

– Ага! Видите? – Марлин повернулся к собравшимся за столом. – Боится. Боится.

Он улыбнулся понимающей, снисходительной улыбочкой, которая заставила меня возненавидеть его и не оставила мне выбора.

– Вообще-то, – холодно проговорил я, – я уже решил нынче летом съездить на Запад.

Это застало его врасплох; его самодовольная улыбка застыла.

– А?

– Да, – сказал я. – Я еду с профессором Маршем. Он каждое лето берет с собой группу студентов.

На прошлой неделе в газете появлялось это смутно запомнившееся мне объявление.

– Что? Старый толстый Марш? Профессор костей?

– Верно.

– Ты отправляешься с Маршем? Условия в его группе спартанские, и, говорят, он заставляет парней немилосердно работать.