— Я, знаешь, была бы более счастлива, если бы ты была рядом с кем-нибудь другим.

Мать снова выходила на  т у, запретную, тему, и Лида снова остановила ее:

— А я бы не была. О чем разговор, мама?

Нина Елизаровна догнала ее уже около лифта.

— Забыла спросить тебя. Ты вроде кофе купила. Где он, чтоб мне не искать?

Лида удивилась. Мать не пила кофе.

— Зачем тебе?

Нина Елизаровна помялась мгновение.

— У меня гости будут, — сказала она с уклончивостью.

— Сейчас, утром?

— Ну а почему нет?

— Да нет, ничего. Просто так неожиданно… ничего не говорила — и вдруг гости. Там кофе, в полке, за фарфором стоит.

— За сервизом?

— А! — Лида улыбнулась. — За сервизом. Это я все по детской привычке его так. — Пришел, лязгнул у нее за спиной, останавливаясь, лифт, и она повернулась, нажала на ручку, открывая дверь шахты. — Все, я ушла?

— Да, конечно, — с поспешностью отозвалась Нина Елизаровна. — Беги.

Железная дверь шахты захлопнулась, простучали закрытые Лидой деревянные дверцы, лифт снова лязгнул, и кабина с Лидой внутри уплыла вниз.

2

Клубились толпы на автобусных и троллейбусных остановках. Чревастые машины — одни, отфыркиваясь отработанными газами, другие, позванивая усами токосъемников, воздетых к натянутым над дорогой проводам, — подруливали к остановкам, расходились с натужным скрипом складни дверей, а там, за дверями, было плотно и туго — не влезть, казалось, и мыши. Но толпа на остановках присасывалась к распахнутым чревам, надавливала, и внутри начиналось движение, бубнил в динамик водитель: «Машина не резиновая, закрываю, граждане, двери!» — но машина оказывалась резиновой: куда, казалось, не влезть и мыши, влезал и один человек, и другой, и целый десяток… и обремененные хрупким, нежным грузом человеческой плоти железные машины катили дальше, чтобы исторгнуть из себя этот груз, эту смятую человеческую плоть возле станций метро.

А возле воронок метростанций тоже сбивались толпы, но они не клубились, народ в них не шарахался из стороны в сторону, чтобы подгадать к тому месту, где окажутся двери машин, — разинутые двери метростанций были неподвижны и втягивали, втягивали в себя толпу по человеку, по человеку, и вытягивали ее всю до последней капли; а в это же время из других дверей, рядом, выскакивали в надземный воздушный простор те, что уже были перевезены электропоездами подземки, прибыли или приблизились к месту своего дневного рабочего обитания, чтобы войти, подняться, предъявить пропуск, раздеться, переодеться, включить, достать — начать создавать то, что в сводке ЦСУ в конце календарного года будет называться валовым национальные продуктом.

Вернувшись в квартиру, Нина Елизаровна с минуту, а то и дольше с какою-то неутренней усталостью недвижно стояла в прихожей, потом со вздохом провела руками по лицу, словно бы снимая с него нечто невидимое, сказала самой себе: «Ну ладно…» — и совсем иным, чем все утро, энергичным, бодрым шагом пошла в комнату. Там она поставила телефон на журнальный стол, села в кресло поудобнее и набрала номер. И снова совсем иным, чем с дочерьми все утро, жизнерадостным, полным силы голосом проговорила в трубку, когда на ее звонок там отозвались:

— Леночка, ты? Доброе утро, милая. Это я, Нина. Хотела тебя застать, пока ты не ушла еще. Я тебе обещала вспомнить вчера, как ту, из салона, зовут. Мне, представляешь, среди ночи вспомнилось. Мать не спала, вставала к ней — и только легла, как откуда выскочило будто.