Евгений Анатольевич пробормотал что-то вроде того, что хотел розы, но роз нигде нет, Нина Елизаровна остановила его: «Да ну что вы, прекрасные цветы!» — однако и после, пока раздевался, попытавшись даже снять ботинки и остаться в носках, Нина Елизаровна все время чувствовала в нем ту скованность и неестественность движений, которые присущи обычно застенчивым от природы и мягким людям, когда они приходят в незнакомый дом, да еще тем более к женщине.

— А-ага. Вот, значит, где вы живете! — сказал Евгений Анатольевич, окидывая взглядом комнату.

— И как! — со сдавленным смешком прокомментировала Нина Елизаровна. Скованность Евгения Анатольевича сковывала и ее. — Не роскошно, знаете, но я считаю, счастье не в том, чтобы в роскоши… У меня две дочери, обе уже взрослые… и у нас у всех троих хорошая, любимая работа, и мы все трое дружны… вот это, знаете, всего дороже. В этом и счастье. Я так считаю.

Евгений Анатольевич с улыбкой смущения на лице согласно закивал:

— Я так, когда вас увидел… когда вы нашу группу повели, я так и подумал: вот сразу видно, подумал, счастливый человек. На лице у вас это было… И загадал, такая идиотическая привычка с детства, ничего буквально без загадывания не умею делать, загадал, в общем: если вы на меня за экскурсию три раза взглянете, я к вам подойду.

— Но почему же именно потому решили, — в голосе Нины Елизаровны прозвучала несколько тревожная недоуменность, — почему решили подойти именно потому, что я вам показалась счастливой?

— Да почему… — Евгений Анатольевич мало-помалу справлялся со своим смущением, и первоначальной скованности оставалось в нем все меньше. — Да потому, что счастливый человек — красивый. Не довольный жизнью, сытый… а как раз так вот, как вы: счастливый работой, семьей. Я, конечно, не знал, не надеялся особо, что вы… ну, свободны, в общем… но я надеялся… Ведь должно же человеку, когда ему не везет в жизни, ну вот в этом как раз… должно же, в конце концов, повезти…

Нина Елизаровна положила цветы на пустой обеденный стол с четырьмя задвинутыми под него стульями и спросила с поддразнивающе-призывной улыбкой:

— И как вы считаете: повезло?

Когда моложавая, хорошо сохранившаяся пятидесятилетняя женщина хочет понравиться, и не просто понравиться, нет — обворожить, она умеет заставить своего сверстника увидеть ее юной и волнующе прекрасной, словно бы лишенной груза всех прожитых ею лет.

Евгений Анатольевич неуверенно ступил вперед, Нина Елизаровна вся подалась к нему, и он протянул к ней руки, сделал еще шаг:

— Мне каже… — и зацепился ногой за умывальную раковину, станцевал в воздухе корявое, неуклюжее па, чудом лишь удержавшись на ногах. — Черт!.. — вырвалось у него, и он сконфузился.

— Ой, боже мой! — испуганно воскликнула Нина Елизаровна. — Вы не ушиблись?

— Да пустяки… — Евгений Анатольевич страдал не только от своей неловкости, но и оттого, что не сумел замять ее какой-нибудь шуткой, ругнулся, сконфузился вот — и все испортил.

— Ну, слава богу! — Нине Елизаровне тоже было неловко, что у нее тут, едва не посередине комнаты, лежит эта раковина. — А то уж я… Знаете, купили вот, нужно в ванной комнате поменять, та протекает, пластилином, знаете, трещины замазываем… и вот лежит здесь, чтобы на виду, знаете, да и некуда больше. У меня, знаете, бабий дом, четверо — и все женщины, это пустячная, наверно, работа — раковину поменять, но если бы мужские руки в доме…

Евгений Анатольевич понял это как намек.