— Не, не и не зови, не, — отнял он у Прохора руку, когда тот, в поселке уже, выйдя из автобуса, стал уговаривать Юрсова еще раз. — Врачи приехали, к врачам пойду. Завтра там куча-мала будет, а я сегодня. Со старухой так своей и решили: с автобуса — и прямо туда. Ждать меня там будет.

— Всех нас там старуха ждет. А мы погодим. — У Прохора сегодня с самого утра, только взял у жены деньги на отпускную, было такое словно бы веселое, нервное дрожание внутри, и выскочило про старуху — сам не заметил как.

Юрсов обиделся. Хотя Прохор и имел в виду совсем другую старуху, ту, что на картинках с голым черепом вместо лица и косой в руках, а все же вышло, что он его, юрсовскую жену, которая вообще-то вовсе еще и не обратилась в старуху, а так, просто основательно пожилая женщина, ее назвал этой самой, костлявой.

— У тебя чего-то в последнюю пору, что ни слово, все ровно пощекотать хочешь, — сказал он Прохору. — Тебе бы не погодить, а себя в охапку да первому туда бы и двинуть.

Разговаривали у самой автобусной подножки — как сошли, так и встали, — и Валерий Малехин, спрыгивая на землю, поддакнул услышавши:

— Точно, Изот, и я ему о том же: подлечиться нужно. Так, знаешь, и бросается. Дарвин бы это увидел, теорию переменил свою. От собак бы теперь происходили.

Крепко он, видимо, был уязвлен вчерашним разговором на лесосеке. Что и разговор — полтора слова, а ишь ты! И на замирение, что тут же предложил Прохор, не пошел, и до сегодняшнего дня обиду свою доносил. Поди, еще и на всю жизнь оставит. А ты и дальше замиряйся, затесывай углы, иначе до того дойдет — хоть ножи выхватывай. Сам-то он теперь ни шагу не спятится, такой нрав. И пропади они пропадом, эти врачи, скорей бы уж сматывались. И в самом деле, слететь бы с резьбы, что ли… не поведет на то — так нарочно: тогда уж жена не станет приставать, чтобы шел к ним, проверился. И для нее же самой лучше. Не то будет приставать, не удержишься… а лучше бы без рук, без них. И так жизни никакой нет, а лишний раз руки теперь — только хуже. Тащи уж гуж, не говори, что не дюж.

— Ладно, Изот, — не стал Прохор отвечать Малехину (а и то еще помогало, удерживало не схлестнуться, что пробирало изнутри веселым ознобом, эх, видно, слететь с резьбы). — Сказал — не подумал, старуха твоя золото, не баба, не знаю, что ли. Иди. Жалко, конечно. Без тебя-то как-то… Но коль ждет.

— Ну. Договорились уж. Обещал раз, — теперь в свою очередь извинился и сам Юрсов. — Кабы не договорились. Не мне в отпуск, я и забыл, что положено. Помнил бы — не обещал ей. А уж обещал — держи слово. Пуще, чем перед кем другим, перед женой держи. Такой закон. С ней жизнь делишь.

Настоящий был мужик Юрсов, не Малехин тебе. И вон почему, оказывается: бабе своей обещал. Не потому, оказывается, что в куче-мале завтра толочься не хочет, а обещал потому что. Да не кому-кому, а бабе своей. Гляди-ка.

За столом разговор зашел об Юрсове. Кто-то пустил со смешком, вот-де, а бригадир наш на особину, не хочет с нами знаться, — и все подхватили тут же. Прохор не мешался в разговор, слушал. А и слушал не особо, больше прислушивался к себе: слетит с резьбы, не слетит? Вообще-то бы не след слетать: хорошо как двинулось дело с погребом, сейчас бы уж, на этом замахе, и закончить с ним. Вчера с Витькой почти докопали яму, немного осталось, с одного боку, нарочно и оставил — урок ему на сегодня к отцовскому приходу; вчера же, по темени уже, перетаскал к яме бревна из сарая, хотелось так: прийти после — и чтобы лежали в готовности, берись за них, складывай, подгоняй, какое откуда. Только вот это дрожание внутри… Редко когда обманывало.