Он вышел на крыльцо и остановился. В пыли перед крыльцом оттиснулся рубчато и еще не успел затоптаться след от шин. Автобус, должно быть. За Витькой его приезжал. Окажись здесь всего-то какие-нибудь полчаса назад, а то и того меньше, и он бы еще застал Витьку…

За спиной застучали шаги. Неместная женщина, худотелая, в сарафане с открытыми плечами и открытой до середки лопаток спиной, близко прошла мимо, обдав городским душистым запахом, спустилась вниз, на рубчатый оттиск шин, потопталась на нем, крутя головой по сторонам, и повернулась к Прохору:

— Простите, вы здесь стоите, вы не видели, не мелькал где-нибудь молодой человек в желтой тенниске?

Прохор услышал только «желтой тенниске». О чем это она его?

— А? — с трудом спросил он.

— Я говорю… — начала она, Прохор, натужась, теперь понял ее и узнал: это та, что как раз по детям, детский врач; когда вбежал в клуб, носился по нему, ища, кто может объяснить что-то, налетал и на нее.

— Нет, не видел, — сказал Прохор. И спросил ее, будто их главным уже не было все отвечено, — душа требовала какого-то действия, дела какого-то требовала, оттого и спросилось: — Так оно что, вы вот как детский… как оно все, не очень опасно-то?

— Не очень? — переспросила врач. В голосе ее прозвучало словно бы порицающее удивление. — Да что вы, не очень! Очень даже. Внутренние органы у него явно порваны, кровь из полового члена идет. Конечно, очень.

Прохору как ударили сзади, в затылок, тупым, тяжелым, в голове будто пыхнуло что-то, и перед глазами заскакали, завыпрыгивали один из другого, расплываясь, красные огненные круги. Главный такого не говорил ему. Вроде как наоборот даже. Да, зашибло, да, надо было везти, ну, пока ничего определенного, надо рентген…

— Вы это точно, да? — чувствуя, как дрожит голос, вытолкнул он из себя.

— К сожалению, точно, да, — сказала она.

— И-и что же… что же делать?

— Операцию нужно будет делать. Может быть, и удастся спасти.

— Спасти?! — Это уже было последнее, предельное — о таком и не подумалось; опасно, да, опасно, но не связалось в голове с таким вот последним, предельным, больше чего не бывает. — Нет, доктор, нет, — быстро заговорил он, и теперь из него как посыпалось. — Да не может быть, почему вдруг… я ведь с главным вашим разговаривал, он мне… Как же вы так говорите, доктор! Он, значит… а я водку в столовой, значит…

Прохор заметил — врач не смотрит на него, повернула голову — и куда-то в сторону, и все лицо ее сделалось другим, и будто улыбка на губах. Он глянул, куда она, и увидел: молодой парень в желтой тенниске, с двумя парами весел на плечах.

Врач что-то сказала парню, он остановился возле них, что она ему сказала, Прохор не услышал, он услышал, как она говорит про него: закончим с товарищем.

Чего тут было заканчивать, закончено все, Прохор так и ответил ей и закрыл глаза. Что же делать, что же теперь-то? Что-то нужно делать, иначе как, но что? Он открыл глаза и пошел. И тотчас его развернуло и бросило к врачихе обратно.

— Не, ну вы точно это, да? — хрипло, как не сам, а кто другой в нем, закричал он.

— Безусловно точно, — ответила врачиха.

Рукам не было места, прыгали, мешали прямо, и схватил себя крест-накрест за рукава рубахи, натянул, что есть сил, и снова пошел. А поехать за ними, ударила его вдруг простая, ясная, отчетливая мысль. На мотоцикл — и за ними, всего ничего, как уехали. Середины дороги не достигнут — догонит.

Он отпустил рукава и побежал.