Как она вовремя появилась.

Кодзев поднялся.

— Да-да, Галочка, надо идти, правильно, спасибо. Давай скажи всем, кто освободился, пусть идут сейчас же.

Шел в столовую вместе с Урванцевым и Костючевой, из клуба выходили в компании с Кошечкиной и Воробьевым, но те сразу же отстали и тянулись метрах в двадцати сзади. Урванцев всю дорогу до столовой то и дело оглядывался.

— Ай, Кошечкина, ай, русалка! — говорил он в восхищении, толкая по очереди Кодзева с Костючевой локтем. — Как она его любит, да полицезрейте же! Обняла его, млеет вся, истосковалась — как лебедушка. Это только в кино снимать, если только пленка от жара ее любви не расплавится.

Костючева оборачивалась и, обернувшись, хмыкала:

— Да, шеф, это картина!

Кодзев не оборачивался.

— Чего корреспонденту Лилька сегодня утром выдала, никто не слышал? — спросил Урванцев.

— Нет-нет, чего? — залюбопытствовала Костючева.

— Перед приемом дело происходило. Подошла к нему, изобразила такие глаза, ну, сами знаете, как изображает, прямо помереть за нее готов, и говорит: а что же вы, говорит, ко мне на прием не приходите? К другим, говорит, приходите, а меня своим посещением не жалуете? Что же вы обо мне писать будете? Вы, говорит, ко мне приходите, у нас вообще в бригаде не одна Света, нас вообще много, и мы все хотим оставить у вас хорошее по себе впечатление.

— Ой, Лилька, ой, Лилька! — смеялась Костючева. — В своем репертуаре!

Кодзев, похмыкивая, подумал довольно: ага, значит, корреспондент не только от него, Кодзева, получил уже.

Все помаленьку-потихоньку подтягивались в столовую, Дашниани, с синяками на скулах, заклеенный там и сям пластырем, прибежал, когда уже кое-кто поднимался из-за стола; корреспондент не появился.

Вернулись в клуб, в фойе уже вновь собралась порядочная толпа, возобновили прием, что-то Кодзева все дергали то туда, то сюда — Кошечкина подстраховаться, Лиля проконсультировать, Урванцев на интересный случай, — ходил по всем кабинетам, пересекал десять раз фойе — корреспондент ни разу нигде на глаза не попался.

Увидел его только вечером, после приема. В семь часов должен был начаться киносеанс, приехала уже кинопередвижка, сняли с веревок свои простыни, отвязали веревки, освободив зал для зрителей, и один за другим вытянулись на улицу. Теперь оставалось как-то перетолочь время до одиннадцати, когда кончится второй сеанс и зал освободится для ночлега, проспать ночь и, вставши, снова ждать какой-нибудь транспорт, который повезет их в новый лесопункт. Солнце готовилось; опуститься за лес на противоположном берегу реки, из воздуха вытаял дневной жар, оставив от себя упруго-сухое, ласковое тепло, и хорошо было стоять так, расслабившись всеми мышцами, смотреть на потерявшее глубину, блестевшее под низким солнцем глухим металлическим блеском ленивое полотно реки внизу, молчаливо-загадочную в своей неизвестности чащобу хилостволого леса за рекой, и медленно, не торопясь осознавать, что нынешний рабочий день закончен, и выпал он несуматошным, спокойным в отличие от вчерашнего, и вообще дело, ради которого оказались здесь, это дело тоже закончено, и теперь впереди действительно всего три лесопункта, без всяких «как бы» и «считай».

Тут-то, когда стоял подле крыльца, куря горькую, ненужную ему, некурящему, но необходимую, чтобы переключиться на другую жизнь, сигарету, слушая вполуха Урванцева, с обычной своей сочностью рассказывающего Дашниани о какой-то старухе, приходившей к нему на прием, и увидел корреспондента. Корреспондент топтался возле фургона кинопередвижки, у распахнутой настежь его дверцы, заглядывал внутрь, в черноту раскрытого зева, явно ждал кого-то, кто находился там.