Столовая стояла пустой, никого, кроме самой буфетчицы; буфетчица быстро покидала на стойку все, что могла подать, и так же быстро поужинали и вновь вышли на улицу.

Солнце едва коснулось нижним своим краем кромки леса — но это было так отсюда, сверху, а внизу, у реки, оно скрылось уже совсем, река от берега до берега вся находилась в тени, утратила оживлявший ее блеск и, казалось, овраждебнела к человеку, затаилась в угрюмо-холодной злобе к нему.

Кодзев с Дашниани спустились к реке боковой улочкой, всюду по берегу валялись бревна, и они сели на одно, лежавшее совсем у воды. Вблизи река, с нежным, едва слышным поуркиванием толкавшаяся в подмытый обрывчик, не была ни враждебной, ни угрюмой. Вдалеке, вверх по течению, на излучине, собираясь исчезнуть за ней, игрушечно темнела лодка с Воробьевым и Кошечкиной.

— Ну? — сказал Кодзев. — Давай о своем товарище. Это который летчик? Жену наказывал, сцену ему за стюардессу устроила, год к ней не притрагивался?

— Тот, тот, — отозвался Дашниани. — Понимаешь, вместе школу кончали, вместе в Москву поехали, в один год женились. Жена у него умница, красавица, чудо девка, клянусь. Рожала трудно, кесарево ей делать пришлось, армянин, нашего возраста парень, резал. Спас, по существу. И ее и дочь. Благодарна ему, конечно, отмечали рождение дочери — позвала, своим человеком стал в доме. Ну а кесарево, понимаешь. До того нельзя было, да после нельзя да нельзя все, друг мой со стюардессой и спутался. Летают, в гостиницах ночуют — вместе же все время, тут волей-неволей внимание обращать начнешь. У Толстого, помнишь, в «Воскресении», когда политические на этапе описываются? Они там идут по этапу, изо дня в день все одним составом, изо дня в день — все только друг с другом разговаривают, только друг друга видят. Весь мир — в них самих. И Толстой что пишет? Что, как всегда в таких случаях, стали возникать свои внутренние связи между мужчинами и женщинами, симпатии и антипатии, любовные влечения. В словах точно не воспроизведу, а по смыслу точно. Ну вот, понимаешь, Саша, а как вышло все наружу, как жена ему устроила, тут он и решил ее проучить. Вроде а что ему делать оставалось, раз она не могла так долго. И потерял жену, дурак. Умница, говорю, красавица, чудо вообще девка, клянусь. Потерял. И к кому ушла, думаешь? К тому армянину, который ей кесарево делал. И что мой друг? Нужна ему эта стюардесса? Видел я ее потом. Тоже ничего девка, но если б он ее до своей жены встретил, если б с ней жизнь строил, она если б ему рожала. А так что? Себе жизнь испортил, жене испортил, дочери испортил. Как прилетит — бегает туда, игрушки таскает, нянчится. И что теперь стюардесса? Так, вроде как замена, чего уж теперь. Как суррогат.

Дашниани рассказывал все это сейчас без того прежнего смакования, без тех смешных, комичных подробностей, с которыми рассказывал тогда в городе, в ожидании автобуса, комканно рассказывал, скучно, одна голая информация — ничего похожего на тот прежний рассказ.

— Ну? — снова сказал Кодзев. — И зачем ты мне все это? К чему? Я не понял.

Дашниани помолчал, всхохотнул, оборвал себя и звучно шлепнул по коленке.

— Ай, Саша! Уж исповедоваться, — так тебе, никому другому. Ты мне тогда сказал, чего терзаю, я понял: ты догадался. А ты не догадался, оказывается. — Он вновь шлепнул себя по коленке, потер ее, будто втирал в нее что-то. — У нас, Саша, мы только ездить начали, как закрутилось с Лилькой! Ай, Саша, как закрутилось, я прямо с ума сходить стал. Как восемнадцать лет мне, клянусь. Она же белая. Ты видел, что она белая?

— Ну? — Кодзев думал ошеломленно: вон что! вон что!

— А для грузина белая женщина — понимаешь, что такое? Я, когда мальчишкой был, только в белых влюблялся.