Прищепкин с трудом заставил себя вынырнуть из блаженного, восхитительно-сладостного потока слов, бурлившего в нем, и посмотрел в окно.

Он уже давно снова ехал в троллейбусе и, посмотрев в окно, увидел, что опять проехал нужную остановку, опять нужно возвращаться. Но теперь это не вызвало в нем никакой досады. Ему стало смешно. Ну надо же. Расскажи — не поверят.

Он поднялся, прошел к двери и, когда сошел на тротуар, решил не садиться больше в троллейбус, не бегать через улицу туда-сюда, а пойти пешком.

Идти пешком было минут пятнадцать, портфель пустой почти и не оттягивал руки. Прищепкин шел неторопливым размеренным шагом, наслаждаясь самой возможностью идти так, день подбирался к середине, солнце входило в полную силу, и в свитере получалось жарко, и сильнее зачесалась спина, но это теперь уже не могло испортить ему настроение. Он думал о том, как верно строит свою жизнь, как правильно рассчитал ее. Ошибки, конечно, вроде той, которую сейчас приходится скрывать свитером, будут случаться и еще, но важно уметь извлекать из них соответствующие уроки, и тогда они не страшны. Главное, не потерять из виду основной цели, не свернуть ненароком куда-нибудь на боковую тропу, станешь потом выкарабкиваться на прежнюю дорогу — в кровь обдерешься. А не свернешь, не угодишь на боковую — все будет, как загадал. Жизнь, в общем-то, вещь нехитрая, механизм ее, как приглядишься, прост до смешного, и не надо в ней ничего усложнять.

1982—1983 гг.

НОЗДРЮХА

Ночью Ноздрюхе приснился страшный сон. Ей снилось, будто ее выдают замуж, и она проснулась в крике и поту, а потом, увидела, что от страха встала во сне на коленки.

— От дура, — сказала она сама себе, когда поняла, в чем дело, легла, угрелась под ватным одеялом и решила снова заснуть.

Но она еще и засыпать не стала, как опять ей привиделось, будто выдают ее замуж, и она спрыгнула на пол, погуляла по холодному полу босыми ногами, чтобы проснуться, а потом зажгла свет. В длинной бумазейной рубашке с пуговками от ворота до того самого места, что если не застегнешь, так уже виден стыд, она посмотрелась в трельяжное зеркало, стоявшее под выключателем, помолчала, а потом снова назвала себя дурой:

— Тебе, дура, может, в космос полететь?

Разбуженный ночным светом, шагами и голосом хозяйки, из кухни, шваркнув о косяк дверью, вылез заспанный Браслет, посмотрел на Ноздрюху, толкнул ее тупой твердой головой в ногу, шмякнулся на бок, свернув свое большое толстое тело калачом, и закрыл глаза. Ноздрюха присела над Браслетом на корточки, потрепала его за жирные складки на загривке и сказала:

— Мы уж лучше с тобой вдвоем. Как-нибудь. Угу?

Браслет нехотя разлепил один глаз, мутно посмотрел на Ноздрюху, моргнул, смежил веки и фыркнул, задвигав носом.

Фырчание его означало, что умные люди ночью спят, а не шлындают по полу босиком, и он тоже, по своей многолетней собачьей привычке, приспособился спать ночами, поэтому лучше ему не мешать, если нет никакого срочного дела.

Срочного дела не было, однако Ноздрюха пошла в сенцы, сунула ноги в галоши, натянула поверх рубашки старый солдатский бушлат, неведомо с каких пор висевший здесь на гвозде для таких ночных обстоятельств, и отворила дверь. Ночь пошла на убыль, высветлялась, где-то далеко, за речкой, голос испуганного часового из воинской части крикнул: «Стой, кто идет!»

— Это я, дура стоеросовая, — сказала Ноздрюха себе под нос.