|
Она сидела тихо за столом, как мышь возле лап кошки, боясь шевельнуться, чтобы та не цапнула ее острыми когтями, молчала и только слушала, поворачивая голову туда и сюда, и когда все смеялись, то смеялась. Она никогда раньше не слышала таких разговоров и не слышала, чтобы так ловко говорили, приставляя одно слово к другому, будто петлю к петле вязали, вывязывая нужное полотно. В прежней ее жизни, когда сходились за столом, люди выталкивали из себя слова, похожие на вывернутые из земли корявые, уродливые пеньки, и говорили о деньгах, которых не хватает, о начальстве, которое зараза, о том, где у кого блат, а у кого нет, о том, кто сколько килограммов может усидеть, и о бабах — если собирались в основном мужики, а если женщины — о мужиках; когда жила с полковником, так и вообще никаких разговоров не вела — успей с делами управься. А здесь за столом говорили о какой-то биоэнергии, которой будто бы человек переполнен и столько ее в нем, что один академик, когда ложится спать, то цепляет себя на ночь цепью к батарее, чтобы разрядиться, о каком-то экзиселизме говорили и о том, что он уже умер, хотя Камю велик все равно, но Хадегер вот сволочь, потому что был фашист. И еще обсуждали такое понятие, как самовыражение личности, и что под этим, собственно, понимать, и доказывали друг другу, как правильно понимать пьесу, которую они сейчас как раз и репетировали, — «Антигона» француза А-ну-я, с ударением на среднем слоге.
Вообще Ноздрюхе даже в голову не входило раньше, что есть такие Дома культуры, куда со всего города сталкивается народ, и не на танцы, чтобы повыкобениваться друг перед другом одежей и бахилами да присмотреть, кого проводить до дому, чтобы убить вечер, а так вот поделать чего вместе, порадоваться друг с другом и подумать потом всем обществом, как должен человек жить, чтобы жизнь его была ему в радость и в интерес, а не в отбывание повинности. При фабрике у нее в клубе тоже были разные кружки, но там собирались все свои ж девки, что и так десять раз на дню друг другу глаза мозолили, да и как собирались — к Восьмому марта или Первому мая концерт председатель профкома сгонял подготовить, подготовили — и разбежались кто куда. И молодые только ходили, как замуж выскочат — так и ускачут, не вырвешь от мужа, а здесь были и семейные, по кольцам видно, и ровня ей, и старше даже. Сверху в кафе спустилось еще сколько-то человек, с грохотом присоединили к их столу соседний, уселись, потом пришли еще трое, тоже подсоединились… Худой, с запавшими вовнутрь серыми, как сухой асфальт, глазами мужчина на дальнем крае стола, давно уже, заметила Ноздрюха, как пришел, все смотревший на нее, вдруг сказал громко: — А вот я б вас пописа́л, вот что. Мне ваше лицо нравится. Как вы к этому делу, а? — Я, что ли? — не поняла Ноздрюха, хотя на нее он смотрел, не на кого другого. — Вы, — сказал мужчина. — У вас лицо для меня интересное, я вас пописать хочу, не согласитесь? — Как это? — опять не поняла Ноздрюха, в какой раз нынче краснея, так как все замолчали и смотрели теперь на нее. — Попозировать, как! — сказал мужчина, улыбаясь, улыбка у него была узкая, кособокая, будто он насмехался над собой, и перед Ноздрюхой как полыхнуло: вот она, удача-то. Как ей с Полиной-то вместе — поди-ка она так попредставляйся, нет, не умеет, а посидеть, мордой повертеть — что трудного-то, что не суметь. И человеку радость доставит, и его о жизни его попытает — вот ей удача-то! — А я б не против, — сказала она мужчине, тоже улыбаясь, и он, затряся рукой с оттопыренным указательным пальцем над столом, закричал: — Вот, вот! Вот с улыбкой вашей, вот!
С этого дня, уговариваясь заранее, Ноздрюха стала ездить «на сеансы». |
