— Ге-ен! — сказала Наташа мягко, кладя ему руку на грудь. — Ты не обижайся. Пожалуйста. Я бы с удовольствием, но в самом деле некогда.

— Ну да! — сказал Рушаков, мотая головой.

— Ты еще и обижаешься! — вспыхнула Наташа. — Ты спросил меня — покупал билеты, могу ли я? Нет! А что ж теперь обижаться?

Она повернулась и пошла навстречу летящему в лицо снегу, прикрывая глаза свободной рукой в варежке, ей очень не хотелось, чтобы Рушаков шел за ней, и когда наконец, оглянувшись, увидела, что его нет в этой пляшущей белой пелене, обрадовалась. Всю нынешнюю неделю Наташа думала о Савине. Она вспоминала все то, что слышала о нем еще до этой субботы у Ириши, — как он, едва придя в бюро, не вникнув еще даже как следует во все тонкости его разработок, решил проблему надежности основного несущего узла, над которой бились человек десять и ничего не могли придумать, как он, не побоявшись, осадил принародно приехавшего из Москвы представителя головного института: «Ну вот, сразу видна провинциальная широта мысли!» — ругнулся тот по какому-то поводу, и все снесли это, но не Савин: «А что же ваш институт, извините, не подал нам ни одной путной идеи?» — она вспоминала это и то, каким он был у Ириши, как он пошутил там, на лестничной площадке: «Я уж подумал, хоть бы кто вышел, поддержал, когда стану падать», — и ей хотелось, чтобы новая суббота настала скорее, чтобы она уже была, и они бы снова, уединясь, стояли у перил, или нет, лучше на кухне, и он бы держал ее руку в своей…

Сегодня была суббота, уже половина второго, пообедать — половина третьего, вымыться, высушиться затем под феном — четыре, не меньше, а там уж до шести, когда надо будет выезжать к Ирише, — полтора часа, как-нибудь эти полтора часа можно убить.

Наташа открыла квартиру своим ключом, вошла в прихожую, захлопнула с размаху дверь и стала раздеваться. У матери на кухне шипело и стреляло масло на сковородах, выпыхивал к потолку белый жаркий пар из-под неплотно прикрытых крышек кастрюль, отец в комнате, расположившись за письменным столом, чинил транзистор.

— Привет, мамочка! — чмокнула Наташа мать в щеку, пройдя на кухню. — Привет, папочка! — вернувшись, зашла она в комнату и тоже поцеловала отца в щеку. Она с ними не виделась сегодня — они еще спали, когда она уходила в школу.

— Что там в гимназии? — спросил отец, следя за ней — как она ходит по комнате, снимает фартук, расстегивает платье, чтобы переодеться, — влюбленным взглядом, улыбаясь и щурясь. Ему было уже под пятьдесят, но он, удивляя всех окулистов, все еще оставался близоруким.

— Полный порядок в гимназии, — сказала Наташа.

— Бельковы! — позвала с кухни мать. — Кушать подано. Извольте трескать. — Сама она была Аникеевой, оставив себе девичью фамилию, старше отца почти на два года, ей уже исполнилось пятьдесят, и последние года три, заметила Наташа, стала употреблять всякие грубоватые выражения, и это в самом деле как бы молодило ее.

В половине третьего Наташа была уже в ванной.

В половине четвертого она села под фен, потом погладила юбку и батник, в которых собиралась пойти, почитала «Мать» Горького, которую начали проходить по программе, покрасила ресницы — и время выезда подошло.

Савина у Ириши не было.