— Не надо, Сеня, не пей, — тихо, чтобы слышал только он, попросила Наташа.

— М-да? — переспросил Савин. — Ладно, посмотрим… — Посидел и, хакнув, опрокинул водку в рот.

— Андрюша тут, — не вставая, развалясь на стуле, с заброшенной одна на другую ногой, сказал Парамонов, — Андрюша тут за высший стержень предлагал выпить… И я, поскольку каждый за такой стержень полагает что-то свое, — он нагнулся вперед, вытянул над столом руку с бокалом и поклонился Ирише, — я предлагаю выпить за любимых женщин. За любимых женщин, вносящих смысл в нашу жизнь — нашей к ним и их к нам — любовью!

— Прекрасно! — пробормотал Савин, снова наполняя свою рюмку.

Богомазов сидел с очками в руках и с силой жевал концы дужек.

— Нужный тост, хоть и непонятно исполненный, — громыхнул Столодаров. — Присоединяюсь.

Богомазов вытащил дужки изо рта.

— А почему при этом нужно к Ире обращаться? — пригибаясь к столу и кривя в сторону рот, спросил он Парамонова.

— Ой, ну, Андрюш, ну сколько можно, перестань! — морщась, не глядя на Богомазова, сказала Ириша. — Есть ведь какой-то предел. Спасибо, Боря, — потянулась она ответно со своим бокалом к Парамонову.

— Вот именно, Андрюш, сколько можно! — пробормотал Савин, тенькнул своей рюмкой о Наташину и выпил.

— Андрюш, ты бы песенки попел, а?! — в один голос сказали с разных концов стола Света с Оксаной.

— Парамоша вон пусть попоет, у него лучше выходит, — мрачно отозвался Богомазов.

— Андрюш! Ну ты что? Ну Андрюш?! — Ириша, улыбаясь, быстро погладила его руки, лежащие на столе, вынула из них очки и надела на него. — Ты ведь знаешь, что лучше тебя никто не поет.

Сегодня она была в новом темно-синем, свободно спадавшем от лифа широкими складками платье, сделала, стянув волосы на затылке в тугой крепкий пучок, строгую, гладкую прическу, и опять этот контраст между подчеркнутой женственностью платья и аскетической, монашеской простотой прически как бы выявлял в ней всю ее зрелую, яркую женскую прелесть.

— Ты хочешь, чтоб я попел? — поправляя очки на переносье и светлея лицом, спросил Богомазов.

— Ну конечно, — все так же улыбаясь и глядя на него, сказала Ириша.

Наташа выбралась из-за стола и вышла на кухню. Ей было обидно и грустно. Ей было обидно, что Савин пьет рюмку за рюмкой, будто ее и нет рядом, будто ему здесь совершенно нечего делать, кроме как напиться, и ей было грустно, что новая, иная, ее собственная, отличная от их жизнь началась, ей надо жить ею, ступать по ней куда-то вперед, а она вместо этого снова здесь, в их жизни, среди всего того, что переросла, что уже отринула, и снова, в тысячный раз, должна слушать все те же песни Богомазова под гитару.

— «Попутный ветер наполняет нам паруса мечты…» — пел в комнате Богомазов.

«Тогда уж ветер мечты, а не паруса мечты», — подумала Наташа. Она взяла с подоконника чьи-то сигареты, нашла спички и закурила.

Из комнаты вышел Столодаров.

— Натанька! — вполголоса сказал он, стоя на пороге кухни, и повторил: — Натанька!..

— Что? — отозвалась Наташа.

— Пойдем погуляем по свежему воздуху, — сказал Столодаров. — В новогоднюю ночь нужно не в душном помещении сидеть, да еще без елки, а гулять по улицам.

Наташа отвела занавеску и посмотрела в окно. За ним была темнота, и в этой темноте горели кругом сотни других окон.