— Они сами тебе сказали, что отлично? — пробурчал он. — В личной беседе?

— Не иронизируй! Это глупо! Ты сам все прекрасно понимаешь!

— А ты? — Кирилл взглянул на нее слишком пристально. Лёке не понравился этот его взгляд. — Ты все понимаешь?

Иногда Лёка казалась ему прозрачной. Он словно видел под тонкой загорелой кожей ее мерно пульсирующее полудетское сердце, ее беззвучно работающие на вдох и выдох легкие, ее слабо переливающиеся кровью больные сосуды, не желающие доставлять алую жидкость до кончиков слабых пальцев. Он никогда раньше не чувствовал другого человека, даже мать. Жил сам в себе, один, не нуждаясь ни в ком и ни в чем. Разве что в озере… А потом ему вдруг показалось, что он понял эту малышку, проникся ею, ею заполнился, ушел в нее со всеми потрохами, как любила повторять его мать, увидев сына с очередной книгой в руке. Грубо, но точно. Чужие мысли и иная суть стали своими, близкими, родными. Это случилось впервые. И не было на свете никого нужнее этой рыжеватой девочки, случайно найденной им на Минском шоссе.

Ему нередко становилось ее жалко, легко и часто простужавшуюся, незакаленную, маявшуюся головными болями… Жен Кирилл жалел редко, а сейчас просто ненавидел обеих, даже добродушную Чапайку. Почему она отпустила от себя Варьку?! Почему не сумела уговорить дочь не уезжать?! Не сумела или не захотела?.. Бегство за кордон теперь в большой моде…

Лёка всегда выглядела бледной, слабой, замученной… И сейчас Кирилл тоже ее пожалел, но всего лишь на одно крохотное, тотчас бесследно исчезнувшее, канувшее в вечность и проскользнувшее мимо мгновение. Слишком короткое, чтобы его воспринимать всерьез.

Кирилл давно устал от необходимости постоянно сочувствовать. Лёка недомогала чересчур часто, тем самым обесценив всякое сопереживание и превратив Кирилла в какой-то домашний автомат, привычно полуравнодушно реагирующий на внешний раздражитель, как турникет с готовностью распахивает дверки, завидев магнитную карточку.

Лёка смотрела недоумевающе. А что, собственно, она должна понимать?

— Ты опять все забыла, Леля? — грустно спросил Кирилл. — Я просил тебя…

— А, ну да! — схватилась за голову Лёка. — Но я все время болею и гастролирую… И вдобавок учусь. Нет, Кир, как хочешь, это пока невозможно…

— А когда будет возможно? — с надеждой спросил он.

— Когда-нибудь, — пробормотала Лёка. — Я не могу сказать точнее… Пожуем — увидим…

— Ты хорошо живешь, козюлька моя! — с яростью откликнулся Кирилл. — Тебе не нужно каждый день ходить на работу, рано вставать и пахать там, как лошади! Ты изредка бегаешь в училище да распеваешь идиотские песни! Плюс к этому ты еще позволяешь себе ничего не помнить. Не каждому дано. Непонятно, Леля, почему ты так часто болеешь и плохо себя чувствуешь.

Он в который раз искоса разглядывал ее. Красивая девчонка… Но ее красота — какая-то мотыльковая, созвучная с музыкой, пением, смехом и совершенно не сочетающаяся с настоящими размышлениями, печалью и семейным покоем.

— Ты никогда не встаешь рано, дуся, а вечно дрыхнешь до двенадцати! Так что нечего врать! — вспылила Лёка. — Значит, ты мне завидуешь?! Позор! Ты — такой большой и сильный, мне — такой маленькой и слабой? Ты — мужчина?!.

— Да! — крикнул Дольников в бешенстве. — Завидую! Твоей легкой и простой жизни! Твоему умению найти в ней укромный уютный уголок!

— Что ты говоришь?.. — в замешательстве прошептала Лёка. — Кир, что ты несешь, подумай!

— Это ты подумай, что ты делаешь! — продолжал Кирилл.