Он целовал ее. Изо всей силы прижимал к стене. Он даже не мог позволить себе глянуть ей в лицо. Ненавидя себя, любя ее, он сдергивал юбки, всем существом ощущая ее женскую свежесть.

Она тяжело дышала, казалось, в ней накипает бессловесное рыдание. Кружево, тесемки, муслин — и чистая кожа под ними. Его руки искали женственные округлые формы. Огонь желания жег его тело, которое уже завладело мягкими бедрами, талией…

Он даже не успел приласкать ее. Он боялся, что она упрется руками в его плечи и оттолкнет его. Он целовал ее резко, грубо, не позволяя ни ответить ему, ни вымолвить хоть слово.

Он быстро расстегнул пуговицы на своей одежде, держа ее одной рукой, зажимая ей рот поцелуем. Затем его мужская плоть устремилась к ее лону. Она вскрикнула…

Он не открывал глаз. Он взял ее — вот так, у стены, на весу, — ее тело в клетке его рук и бедер. Он застонал от страсти, эхо отдалось в пустой комнате.

Удовольствие и чувство вины. Освобождение. И пустота.

Он знал уже эти мгновения. Чувства отбушевали. И наступала пора проклятий.

Ее лоб коснулся стены, ноздри вдыхали свежую краску и соленый воздух. Медленно он ослабил хватку, почувствовал, как спадает напряжение ее мускулов.

Ее ноги коснулись пола. Только сейчас он заметил, что в его пальцах — кружево ее платья.

Он не смотрел ей в лицо. Белый зонтик беспомощно валялся в солнечном треугольнике на полу. Он поднял его, а также свой плащ. Накинул плащ на плечи, повернувшись к ней спиной, чтобы привести в порядок свою одежду.

Услышал шорох. Наверное, она собирает свои юбки, белье, разглаживает, думает о том, как починить, поправить тот урон, который он нанес.

— Извини, — глухо сказал он, боясь посмотреть ей в лицо.

Леда ничего не ответила. Он думал, что она ушла. Повернулся — она стояла у стены в мятой одежде, держа перед собой шляпу. Лицо опущено.

— Я отвезу тебя в отель, — он поднял свою шляпу. — Тебе, возможно, интересно узнать, что мой корабль уходит завтра утром в Сан-Франциско.

Она глянула на него с изумлением.

Он пожал плечами.

— Я обещал тебе, что всегда буду помогать. Если ты хочешь уехать — ты свободна. На твое имя открыт счет в Лондоне. Тебе только стоит сказать, что еще нужно…

Шляпа выпала у нее из рук. Перья мягко качнулись в воздухе.

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Я ничего не хочу, — он подошел к двери, распахнул ее. Резкий сквозняк скользнул по лицу. Вдали зеленоватая дымка наплывает на горы. — Ты вольна решать. Если ты предпочтешь остаться, жить в этом доме, соблюдать… э… условности, я обещаю, что не буду… требовать… — он запнулся. Потом криво усмехнулся. — Черт! Наверное, ты хорошо понимаешь, что я имею ввиду.

— Ты обещал не ругаться, — тихо сказала она.

— Извини. Я так чертовски сожалею.

Когда он вновь взглянул на нее, она уже подняла шляпу, выпрямилась, затем сделала два шага к центру комнаты.

— Я могу выбирать?

Он почувствовал, что ее голос дрожит, на глазах накипают слезы. Слезы. Он заметил, что у него в горле застрял комок.

— Да.

— Тогда я хочу остаться. И жить в этом доме. И… соблюдать условности.

Если кланяешься, учил Дожен, то в этом должен быть смысл; поклон — осознанное движение, оно прекрасно — две ладони сложены вместе, кончики пальцев вытянуты. И тело должно сгибаться от пояса, с напряжением, в этом поклоне — форма и сила; ум — собран, сосредоточен. Затем — поднимаются руки, все еще сложенные, потом — торс.

Так, по словам Дожена, выражают уважение. К учителю. К противнику.