|
— Это уже понятно, свидетель. Продолжайте говорить по существу. — А по существу… Подсудимый очень уныло, будто произнося хорошо заученный, но самому ему совсем не нравящийся текст… — Воздержитесь от столь субъективных оценок. — Это не оценка, это факт. — Это для вас факт. Мы его проверить не можем никак. — А все остальное, что я говорю, — можете? — Свидетель, делаю вам замечание. Не вступайте в пререкания. А представителю обвинения следовало бы поменьше прерывать свидетеля и дать ему сообщить все, что он считает нужным. Продолжайте, свидетель. — Слушаю. Так вот. Подсудимый произносил свою речь с отвращением. Она ему не нравилась. Она ему была чужда. Но он ее все-таки произнес — как добросовестный исполнитель. Это — факт. Я не могу воспроизвести ее дословно. Должен признаться, я в тот момент был несколько обескуражен происходящим. Но обоснование приговора помню отчетливо: покойный своим лукавым мудрованием искривляет предначертанный славянскими богами светлый путь. — Подразумевал ли этот, как вы сами выразились, приговор какое-либо наказание? — У меня не создалось такого впечатления. Это, конечно, мнение, а не факт, прошу простить. Слово «изыди», которое, как я точно помню, произнес подсудимый, я трактовал бы скорее в смысле духовном, в смысле прекращения активности. — Смерть и есть прекращение всякой активности. — Еще раз прошу простить. Ваша честь, с моей точки зрения религиозный термин «изыди» подразумевает изгнание, но не уничтожение. Я бы трактовал его как требование снова покинуть пределы России, или уехать из Москвы, например, или, скажем, прекратить писать и выступать. Но предварять этим требованием приведение в исполнение приговора к высшей мере наказания мне представляется нелепым. Если подсудимый и впрямь пришел именно убивать, то, наверное, он и сказал бы что-нибудь вроде «умри, презренный». — Понятно, свидетель. Полагаю, нам следует двигаться дальше. Мнение свидетеля суду ясно, но оно является не более чем мнением. Продолжайте излагать факты. — Слушаю, ваша честь. Шигабутдинов повел себя очень просто и мужественно. Это вообще был незаурядный человек, и я страшно жалею, что не знал его прежде и что наше знакомство было столь непродолжительным. Он сказал: «Я все понимаю, но давайте поговорим спокойно, и прежде всего опустите пистолет, потому что вы очень волнуетесь. Или отдайте вашему напарнику, он более спокоен». И протянул руку к пистолету. И в этот момент тот, второй… Он, в отличие от подсудимого, видимо, точно знал, для чего они пришли и чем все должно закончиться. Он положил пальцы поверху пальцев подсудимого и его рукой нажал на курок. Это было сделано, ваша честь, очень грамотно. Будто он просто пытается помочь подсудимому не отдать пистолет Шигабутдинову. — А может, так и было? — Нет. Убежден, что нет. Я видел совершенно отчетливо. Не было лишних движений, не было каких-либо иных движений, кроме имевших своей целью выстрел. Да к тому же… Если бы второй повел себя так же, как и подсудимый! Подсудимый был ошеломлен происшедшим. Он сразу закричал, обращаясь ко второму: «Зачем?» Кстати, этот вопрос, на мой взгляд, свидетельствует о том, что подсудимый уже практически сразу приписал действиям старшего своего напарника некий элемент осознанности, намеренности… Но вот сам второй нисколько не был потрясен тем, что Шигабутдинов оказался застрелен. Все происходило очень быстро, потому что тут уж я, после выстрела-то, сразу выскочил к ним — но тот, второй, выглядел так, будто все идет, как должно идти. |
