Я от удивления поднял брови.

— Разве твоего мужа не убили в самом начале войны?

Она пронзила меня своим ясным взглядом. Затем отвернулась и стала смотреть в широкие окна. Мне сделалось интересно, всегда ли она так накачана «голубым пространством», как сейчас. Этот наркотик даже трагедию превращал в поэтическое переживание. Я решил, что таким образом ей легче переносить то, что с ней случилось.

Она заговорила низким, бесстрастным голосом.

— Они пришли в начале лета. Для нас это стало летней войной. С неба, сверкая на солнце, спускались цилиндры из алюминия и меди. Что мне было делать? Ты явно не понимаешь роли женщины в нашем мире. Я осталась здесь, в этом помещении, стала изо дня в день переставлять украшения, чтобы создавать приятное разнообразие, как того требует обычай. А в окно я видела, как самолет моего мужа врезался в землю.

— И он не погиб?

— Многие посчитали, что он погиб, но он остался жив, хотя и оказался ранен. Ротроксы выволокли его из-под обломков и забрали на Мераму, где и держат в плену. Раз в тридцать дней они показывают мне его по телевизору, хотя он об этом не знает. — Она указала на находящийся в углу круглый экран. — Иногда они пытают его у меня на глазах.

— И ты смотришь? — удивился я.

— А что мне делать? Если я не стану смотреть, они все равно будут его пытать. По традиции ротроксам нельзя проявлять милосердия к побежденным. Если хочешь мне помочь, то пусть они отпустят моего мужа.

Я молча помотал головой.

— Не думаю, что смогу это устроить. Он ведь народный вождь.

— Конечно, не можешь. — Она посмотрела на меня тусклым, кротким взглядом. — Видишь, как я беспомощна. Надеюсь, вы действительно облегчите положение Реатта, но помочь вам я не могу.

Тут мне явно нечего было делать. Мне не хотелось уходить, но я никак не мог придумать предлог остаться. Я неохотно повернулся, чтобы уйти.

В дверях она меня остановила.

— Тем не менее, твои… планы меня заинтересовали. Если захочешь сообщить какие-нибудь новости или задать вопросы — добро пожаловать.

Что-то дрогнуло во мне, когда я услышал приглашение. Я кивнул и ушел.

Я никак не мог выбросить из головы эту реаттскую женщину. В Клиттманне все знакомые мне женщины были грубы и скандальны. Госпожа Палрамара была не такой. Она обладала качествами, каких я раньше не встречал в женщинах.

И я действительно снова пришел. Затем начал посещать ее регулярно. Мы говорили часами без перерыва. Я ей все рассказал о Клиттманне и о том, как мы оказались на Земле. Но о Бекмате я много не говорил: инструмент неохотно говорит о направляющей его руке.

Она, в свою очередь, рассказывала о своей жизни до того, как пришли ротроксы. В рассказе все выглядело действительно хорошо: легкая, приятная жизнь, где все возможности находят свое проявление, жизнь без нагрузок и нервного напряжения, совсем не так, как в Клиттманне. Думаю, у них бы я не ужился — я уже укоренился в своих привычках и не мог бы сделаться мягким, — но все равно время, проведенное в той красивой зеленой комнате, оказывалось лучшей частью дня.

Я очень долго к ней не притрагивался. Я, естественно, не робкий. Никто бы меня не остановил, да и ей некому было пожаловаться. Просто это было совершенно новым ощущением — находиться рядом с такой женщиной, как онг. Но зачастую ее сознание почти полностью выключалось от «голубого пространства», и случай мне представился.

Она начала принимать наркотик все чаще и чаще. Я понимал, что она уже намного превысила норму — большинство принимало его лишь от случая к случаю. Однажды вечером она отключилась прямо на полуслове. Я поднял ее с пола. Я стоял там, держал ее на руках, и кровь моя закипала.